Валёр
Шрифт:
«Ворон, есть ворон, а меня-то, понял всего! Я это очень и очень почувствовал. Люди не могут так, как может природа живого леса».
Он шёл, тяжело ступая ногами по земной траве, как по собственной жизни, которая, треплет беспричинно и будто хочет научить его понимания себя.
Неожиданно, откуда-то, донеслось громкое залихватское пение и рваная игра бесшабашной гармони. Послышался скрипящий звук автомобиля и на поляну выкатился «ГАЗ-51», открытый кузов которого был заполнен разношерстной кричащей публикой.
Машина
Макарий, еле идущий, застыл от изумления! Кого это ещё принесло в их и так беспокойный край?
Гармонь, соперничала с бубном и подпевала этой людской песенной ораве на весь притихший от нашествия лес.
– Мы вам хлеба, а вы нам – зрелищ! Неба мы хотим, неба! Даёшь нам неба! И никаких гвоздей! Без неба – нет хлеба! А без хлеба – жизнь тоска, что наганом у виска! Горько! Горько! Невесте и жениху – дайте неба! – кричал, какой-то, ряженый парень, с бутылью в руке.
– Хлеб есть, вот он! А где небо? – и высоко поднимая бутыль, пьяно, словно в путах конь, гарцевал.
Разукрашенная полупьяная невеста, вытаращив глаза на Макария, визгнув, закричала:
– А это же – совсем не наш! Мы его не приглашали сюда! Ты кто? Наш, или не наш? Я с тобою сейчас разберусь, кто же ты есть здесь такой!
И невеста, подбежав, алчно впилась своими жаркими губами в губы Макария: не оторвать!
– Теперь, точно знаю, что ты – наш! Ух! Молодец, какой!
Ещё громче забубенил бубен! Ещё ярче заиграла гармонь! Ещё сильнее заплясала вся эта пестрота! И закружила в себя эта канитель, Макария, закружила…, не остановить, и нет ей конца….
«Из беды, да в праздник. Но, там же, Берли!». Но эта безудержная орава уже раскинула на поляне какую-то скатерть-самобранку. И как по волшебству появились на ней огурцы-помидоры и всяко-разная еда.
– Налетай-угощайся народ, заливай свой рот! И гуляй до немогу, и об этом – ни гу-гу! – кричал всё тот же, с бутылью в руке и, повернувшись к Макарию, выкрикнул:
– А ты парень, что, в стыду, так маячишь на виду? – и налив в стакан этой мутной жидкости, протянул Макарию:
– За невесту жениха, выпивают все до дна! А потом и по второй, чтоб была она женой!
А гармонь, упиваясь своим наслаждением, наяривала свои «семь-сорок», доставая до глубины Макария души и уносила в заждавшийся покой.
Рука сама поднесла к губам гранёный стакан и выплеснула этот обжигающий огонь в усталое «я»….
А невеста, разбросав своей мощной грудью державших её гостей, рванулась к Макарию.
– Я его – хочу! Он, теперь – мой!..
– Беги парень быстрее отсюда! Она и не такое вытворяла с парнями. Это – ух, баба!
– Некуда мне теперь бежать, я уже прибежал, совсем… – сквозь силу ответил Макарий.
А бубен долбил по лесной округе, соперничая с гармонью и дикими криками
Макарий ощутил, как жаркие ладони пробежали под рубашку и зачастили поиском по груди. Что они там искали, он почувствовать не смог. Он лишь, почему-то подумал: «А дятлы-то, видимо, уж, разлетелись от этого шума и возвратятся ли теперь?».
– Гриня-Агриппина! Я же всё вижу! Прекрати это представление!
– Филя! Да он же какой миленький и беззащитный. Я же к нему не насовсем, а так, всего-то, на чуть-чуть.
Упругие груди прижались к Макарию всем своим естеством, как будто бы требуя немедленной отдачи.
– Ой! А это, что у тебя? – воскликнула чужая невеста, увидев под энцефалитной курткой рубашку в крови и под ней запекшую рану.
– Кто же тебя, вот так, мою кровиночку… новую, так что я сейчас заплачу…, – всхлипнула Гриня-Агриппина и, осознав происходящее, сильней визгнула и закричала:
– Да он же… убитый! Ой! Он же – пулей, да… навылет! Он же весь теперь будет в крови!..
Но на неё уже никто не обращал внимания. Праздник свадьбы был в полном разгаре: до высоты и неба, и даже выше безоблачных проёмов необузданностей, и безутешных грехов!
Плясали все! Ходуном ходила земля! Плясали сосны и ели, и весь вдруг развеселившийся лес. И мыслей почти не оставалось в Макария от этого безумного шабаша. Как будто глубокая прострация безысходно накинула на него свой аркан и потащила в тяжёлый не осознанный мир….
– Ой, и что же мне делать с тобой, хороший мой, и раненый насквозь? Может в себя, и навсегда, и без остатка? – шептали горячие губы Грини-Агриппины.
– И как же тебя-то звать, мой миленький, спросить хочу, – затрепетала, вдруг, стихшим голосом Гриня-Агриппина.
– Макарий! Там, в домике, ещё один раненный есть, – с трудом выдавил из себя Макарий.
– Пойдёмте, я покажу, – и, заплетаясь ногами, он пошёл к домику, на территорию закрытую от посещений… не приглашённых людей.
– Чудное имя, какое, Макарий! А я, мой хороший, из Зелёного села. Приходи: всегда я буду твоя, – шептали жаркие губы, идущей рядом Грини-Агриппины.
«Что же это происходит со мной? Что это? Неужели всё это наяву, а не в каком-нибудь забренном и запредельном сне?».
Сколько продолжалась эта свадебная оргия Макарий вспомнить не мог. Очнулся он в тихом «ресторанчике», где рядом на кровати лежал раненный Берли. Над ним суетилась, протрезвевшая Гриня-Агриппина, чужая невеста, поцеловавшая его.
– Тебе и ему нужна наша Агафья. Она быстро вас на ноги поставит. Ты слышишь меня, хороший мой?..
… И вновь, над головою затряслись кроны хвой и берёз, осин и ольх. И вновь, как будто в повторении, дрожало небо в тёмно-сером тумане. Лицо Макария щекотала, чья-то косматая шерсть – не отстранить….