Вальпургиева ночь, или Шаги Командора

Ерофеев Венедикт

Коля. И с вермутом…

Стасик. Нет, без вермута. При чем здесь вермут? И до каких пор меня будут прерывать? Делать торными тропы нечестивых? Когда, наконец, закончится сползание к ядерной катастрофе? Почему Божество медлит с воздаянием? И вообще – когда эти поляки перестанут нам мозги пудрить?! Ведь жизнь и без того так коротка…

Вова. А ты посади, Стас, какой-нибудь цветочек, легче будет…

Стасик. Хо-хо! Нашел кому советовать! Да ты поди загляни в мою оранжерею. Жизнь коротка – а как посмотришь на мою оранжерею, так она будет у тебя еще короче, твоя жизнь! Твои былинки и лютики – ну их, они повсюду. А у меня вот что есть – сам вывел этот сорт и наблюдал за прозябанием.

Называется он «Пузанчик-самовздутыш-дармоед», с вогнутыми листьями. И ведь как цветет! – что хоть стреляй в воздух из револьвера. Так цветет – что хоть стреляй из револьвера в первого проходящего!… А еще – а еще, если хотите, «Стервоза неизгладимая» – это потому что с начала цветения ходит во всем исподнем! «Лахудра пригожая, вдумчивая» – лучшие ее махровые сорта: «Мама, я больше не могу», «Сихотэ-Алинь» и «Футы, ну– ты». Все, что душе угодно! «Обормотик желтый!», «Нытик двухлетний!» Это уже для тех, кого выносят ногами вперед.

Вова. И все это ты имел в своем саду, браток?…

Стасик. Как, то есть, имел? До сих пор имею! Что, Вова, нужно тебе для твоих панталон?…

Вова. Нету у меня панталон…

Стасик. Ну, нет, так будут… И ты, конечно, захочешь оторочить верх панталон чем-нибудь багряным. Приходи в мой сад – и все твое. «Презумпция жеманная». «ОБХ-ЭС ненаглядный!» «Гольфштрим чечено-ингушский»! Дважды орденоносная «Игуменья незамысловатая», лучшие ее разновидности: «Капельмейстер Штуцман», «Ухо-горлонос», «Неувядаемая Розмари» и «Зацелуй меня до смерти». Пурпуровидные сорта зовутся по-всякому: «Любовь не умеет шутить», «Гром победы, раздавайся», "Крейсер «Варяг» и «Сиськи набок». А если…

Вова. А синенькие у тебя есть? Я, если выйду в поле по росе, по большим праздникам, – все смотрю: нет ли синеньких…

Стасик. Ну, как не быть синеньким! Чтоб у меня да не было синеньких?! Вот – «Носопырочки одухотворенные», «Носопырочки расквашенные», «Синекудрые слюнявчики», «Гутенморген»! «Занзибар мой бескрайний», – выбирай сорта: «Лосиноостровская», «Яуза», «Северянин», «Иней серебристый», «Хау-ду-ю-ду», «Уйди без слез навсегда»… (На словах «без слез и навсегда» снова деревенеет у окна палаты, с выкинутым вертикально кулаком «рот-фронт»)

Все глядят на Вовин носик. У Коли опять что-то течет, Вова бережно утирает. Почти никто не замечает, как старостаПрохоров то вторгается в помещение, взглядывает на часы– ему одному во всей палате дозволено носить часы, – то сноваисчезает из помещения. Музыка при этом – тревожнее всехтревожных.

Коля. Так ведь и осенью в деревне хорошо… Ведь правда, Вова?

Вова. Осенью немного хуже, с потолка капает… Сидишь на голом полу, а сверху кап-кап, кап-кап, а мышки так и бегают по полу: шур-мур, шур-мур, бывает, кого-нибудь из них пожалеешь, ухватишь и спрячешь под мышку, чтоб обсохли-обогрелись. А напротив – висят два портрета, я их обоих люблю, только вот не знаю, у кого из них глаза грустнее: Лермонтов-гусар и товарищ Пельше… Лермонтов – он ведь такой молодой, ничего не понимает, он мне говорит: «Иди, Вова, в город Череповец, там тебе дадут бесплатные ботинки». А я ему говорю: «А зачем мне ботинки? Череповец – он у-у-у как далеко… Получу я ботинки в Череповце – а куда я дальше пойду в ботинках? Нет, я уж лучше без ботинок…» А товарищ Пельше тихо мне говорит под капель: «Может, это мы виноваты в твоей печали, Вова?» – а я говорю: «Нет, никто не виновен в моей печали». А тут еще теленочек за перегородкой чертыхается и просить чего-то начинает, а я его век не кормил, и откуда он взялся, этот теленочек? У меня и коровки-то

никогда не было. Надо бы спросить у внучка Сергунчика – так и его куда-то ветром унесло. И всех куда-то ветром уносит… Я уже с вечера поставил у крыльца миску с гречневой кашей – для ежиков. Сумерки опускаются. Вот уже и миска загремела – значит, пришли все-таки ежики, с обыском… Листья кружатся в воздухе, кружатся и садятся на скамью… Некоторые еще взовьются – и опять садятся на скамью. И цветочки на зиму – все попересажены… А ветер все гонит облака, все гонит – на север, на северо-восток, на север, на северо-восток. Не знаю, кто из них возвращается. А над головой все чаще: кап-кап-кап, и ветер все сильнее: деревья начинают скрипеть и пропадать, рушатся и гибнут, без суда и следствия. Вот уже и птички полетели, как головы с плеч…

Коля. Как хорошо… А у вас в деревне – в апреле тоже тридцать дней или дня три накинули?…

Вова. Да нет пока…

Коля. Ну, вот и зря… Надо было немножко накинуть… У нас все должно быть покрупнее, чем у них… Они играют на пятиструнной гитаре, а у нас своя, исконная, семиструнная… Байкал, телебашня, Каспийское озеро… А тут получается обидно: и у них в апреле тридцать дней и у нас тридцать. (Пускает слюну)

Вова утирает.

А равняться на Европу, как мне кажется, – это значит безнадежно отставать от нее… Конечно, мы не ищем для себя односторонних преимуществ, но и никогда не допустим, чтобы…

Прохоров (врывается в палату с озаренным лицом). Обход! Обход!

Но странно: вместо привычного: «Всем встать!» – староста отдаетприказ ни на что не похожий.

Немедленно лечь на пол! Всем! Мордами вниз! Кто шевельнет глазами туда-сюда – стреляю из всех Лепажевых стволов! Стас, прекрати свои «рот-фронты»! (Подходит к Стасику, но рука его не выходит из состояния «рот-фронт») Ну, ладно, отвернись только к стенке, но пасаран, пассионарий! Венсеремус!

Гуревич входит с помойным ведром, поверх ведра накинутахолщовая мокрая тряпка. Швабру оставляет у входа. Подойдя ксвоей тумбочке, второпях снимает тряпку, из ведра достает почтиведерной емкости бутыль и устанавливает ее, прикрыв тряпьем.Глубочайший выдох.

Гуревич. Ну вот. Теперь как будто бы виктория.

Алеха (с порога). Всем подняться-отряхнуться! Обход закончен!

Прохоров. Всем лечь по своим постелям. Замечайте, психи: обходы становятся все короче. Значит, скоро они совсем прекратятся. Вставайте, вставайте – и по постелям… Так, так… А что вы тут делали? – пока високосные люди нашей планеты достигли невозможного,– чем в это время занимались вы, летаргический народ?

Вова. Нам Стасик говорил о своих цветочках… Он их сам выращивает…

Прохоров. Эка важность! Цветочки – они внутри нас. Ты согласишься со мной, Гуревич, – ну, чего стоят цветочки, которые снаружи?

Гуревич. Мне скорее надо пропустить, Прохоров, а уж потом… И без того внутри нас много цветочков: циститы в почках, циррозы в печени, от края до края инфлюэнцы и ревматизмы, миокарды в сердце, абстиненции с головы до ног… В глазах – протуберанцы…

Прохоров. Налей шестьдесят пять граммов, Гуревич, и скорее опрокинь. Потом поговорим о цветочках. Ал-леха!

Алеха. Я здесь…

Прохоров. Немедленно: стакан холодной воды. У Хохули в чемодане – лимоны, вытаскивай их все…