Ванечка и цветы чертополоха

Лазарева Наталия

«Марья Антоновна их связывала и связывает. И ты», — вслух этого следователь не сказал.

— В тот вечер Тимофей дождался меня, вышел следом за мной, догнал, и на выгон мы пришли вместе. Там уже ребята были в сборе: Денис, Алексей, Василий, Женя Петрова, Даша, Валя. Я уже немного разбиралась в их сложных и в тоже время примитивных взаимоотношениях, а они прекрасно знали обо мне и Тимофее.

— И хоть бы одна сволочь пришла и рассказала отцу, — возмущённо вклинился в повествование Игорь Дмитриевич.

— Совершенно неожиданно, когда мы проходили мимо её дома, к нам выскочила Мила. Она была какая-то разудалая, и Тимофей немедленно согласился взять её с собой. Её присутствие меня чрезвычайно беспокоило, и все Тимофеевы открытые ласки меня сильно напрягали. Затем мы развернулись и отправились назад, прямо в тот сарай к Тимофею. Мы тихонько прошли мимо дома. Я зашла первой — Тимофей по-хозяйски

распахнул мне дверь — и обомлела, когда увидела Ваню с ножом. Так не вязался его образ, такого безобидного, с этим длинным блестящим лезвием. Кажется, он хотел зарезать корову, но Тимофей спас её, вырвав у него нож. Мне удалось поймать Ванин взгляд, и в нём я заметила какую-то обиду. Не понимаю, на что ему обижаться. Дальше при помощи ребят Тимофей пытался вырвать у него признание, но не тут-то было. То ли Ванька совсем дикий, то ли твёрдый и упрямый — ничего не вышло. А мне кажется, если бы Тимофей выгнал всех взашей и спокойно поговорил с парнем наедине, быстрее бы узнал причину. Мне было страшно — я не видела ещё ни разу, как бьют живого человека. Больше всех приложил лапу Денис. Лёха радовался непонятно чему, а Васька пытался это безобразие прекратить. Дашка орала, как свихнувшаяся болельщица, остальные девочки, как и я, были в ужасе. Тимофей удумал побитого Ваньку привязать к столбу. Он повёл себя совсем уж по-варварски. Парень был вполне уже наказан за покушение на корову, но Тимофею жуть как хотелось знать, в чём дело. Потом он достал бутылку с самогоном и предложил всем, даже я выпила. Хорошо, он не вздумал насильно вливать Ваньке эту дрянь. Тимофей предложил парам уединиться, кто где захочет. Нельзя, конечно, это назвать уединением, когда весь сарай дышит и вибрирует. Я боялась пикнуть в этой жути, где в темноте слышались шорохи, чмоканья, чавканья, шуршание, стоны, Дашкины вопли. Да, перед этим Тимофей предложил желающим заняться и Ванькой. Мила выскочила и закрыла пленника, потому что он был именно пленником, взволнованной разъярённой грудью. Она была, пожалуй, в это мгновенье даже опасна. Кажется, такой порыв вызвал в Тимофее уважение, и он легко согласился отдать парня ей. Меня он повлёк на сено возле выхода, где торчал этот устрашающий нож, где нажал выключатель и погасил свет. Я была напряжена. Руки Тимофея мне казались особенно жёсткими. Мысли о Ване, о Миле, о побоях мне мешали. Но вскоре Тимофей и выпитое спиртное заставили меня забыться. Потом я, получив дозу выбитого из меня блаженства, уснула, как младенец, несмотря на обстановку, и именно из-за неё долго не хотела просыпаться. Дальше последовал кошмар, который меня и разбудил. Ничего толком не понимая, я бежала со всеми за Ваней к лесу. Тот даже не повернулся, пропустил мимо ушей окрики Тимофея. А Лёха Рысев ведь успел нож из стены вытащить и бежал с ним, обгоняя Тимофея. Певунов тоже более прытким оказался. Он Ваню за руку дёрнул, крутанул и толкнул на Рысева, уже вперёд забежавшего. Прямо спиной на нож толкнул. Мила закричала. Шелест ужаса пробежал по остальным. Когда мы все подбежали к ним, я ещё не до конца понимала, что произошло. Рысев из-под Вани выбрался. Все стояли, как вкопанные, а Тимофей вообще напоминал большую ледяную глыбу. Его ярость мгновенно остыла и даже заморозилась. Казалось, только Мила понимает, что происходит. Она бросилась к Ване, стала говорить что-то Тимофею, шептать что-то Ване. Тимофей ожил, повернул Ваню боком, но всё было кончено — Ванины глаза замерли на месте. Я запомнила, что в них уже больше не было никакой обиды. Губы, без того крупные, были пухлее, чем раньше. Выражение лица стало совсем иным, как будто теперь он что-то знает, чего раньше не знал. Тимофей начал распоряжаться, велел всем уйти и уехать. Милу пришлось отнимать от тела Вани. Он сказал, что дальше он всё решит и сделает сам, без нас. Мы повели Милу домой. Обернувшись, я видела, как Тимофей отправился в лес. Больше я их не видела, ни Тимофея, ни Ваню. Потом я пришла к себе, легла в постель и лежала, пока не проснулись родители. Я встала и умоляла их увезти меня оттуда. Когда мы приехали домой, в Москву, я не выдержала и всё им рассказала. Папа с мамой, конечно, были в ужасе, разочарованы и расстроены. Папа, как и сейчас, обвинял во всём себя.

Палашов задал несколько уточняющих вопросов. Олеся ответила на них, подтвердив единство и правильность версии. У него имелась подборка копий из протоколов, приготовленная специально для девушки.

— Потратим время с наибольшей пользой. Вы, Игорь Дмитрич, пишите заявление. Я составлю протокол. Вы, Олеся, читаете подборку материалов, которая прольёт для вас свет на происшедшее с восемнадцатого на девятнадцатое августа.

И все трое принялись за дело. Следователь взглянул на Олесю, внимательно

вчитывающуюся в Милины показания, и задумался:

«Такой оленёнок — лёгкая добыча волка. Спасти его могут только случай и длинные сильные ноги. Но тут уж оленёнок сам подставил шею волчьим зубам. Добрая, скромная, покладистая девочка — как это хорошо! Но как легко такую обидеть, как легко сломать. Родителям стоит об этом задуматься: не лучше ли отрастить добрым девчушкам острые зубки? Лучше уж пусть они будут крокодильчиками, чем беспомощными оленятами. Не всегда добродетель может защитить их. Нет в жизни ни добродетельного общества, ни справедливости, и блаженны те, кто верует».

Олеся болезненно сморщилась, брови поднялись на дыбы друг к другу, и между ними пролегла складка, словно препятствие, которое необходимо им преодолеть. Нижняя губа оттопырилась и подрагивала — вот сейчас заплачу, вот сейчас… Девушка стала почти некрасивой. Расстроенной, потрясённой, разорённой.

— Нет, этого не может быть, — обронила она слова, будто случайно. — Нет-нет… Нет.

Игорь Дмитриевич оторвался от заявления и поднял на дочь тревожные глаза.

— Олеся, что? — перевёл их с укоризной на следователя.

Палашов стойко выдержал его взгляд.

— Папочка, — пропищала Олеся с повисшим в голосе «вот сейчас, вот сейчас…», — это всё из-за меня, представляешь?

Но «папочка» пока не представлял. Его взгляд требовал разъяснений. Тут Олеся начала заикаться и всхлипывать.

— Он… он… он хотел, — она всхлипнула, — убить… убить его. Он… он следил за нами. Он всё… всё знал… видел. Мне не надо! Я не хочу! Мне этого не надо! Я просто… просто хотела быть с Тимофеем. Я не хочу, чтобы за меня умирали, из-за меня резали друг друга!

— Спокойно, — строго сказал Палашов, сразу отрезав начинающуюся у Олеси истерику. Он уверенным твёрдым голосом пояснил отцу роль его дочери в произошедшем преступлении.

— Ох, Олеся, Олеся, он, конечно, голь перекатная, но у него в преимуществе была молодость. Жизнь только начиналась, и неизвестно, где бы он оказался лет через двадцать, этот, как ты говоришь, тихий диковатый мальчик. — Игорь Дмитриевич, придя в себя и бросив заявление где-то на середине, гладил дочь по руке. — А Тимофей… мало того, что он оказался подонком, по которому тюрьма плачет, так и жизнь его давно пожевала, перемолола, кости переломала, да и выплюнула.

— Нет, папочка, нет. Есть у него впереди эти двадцать лет, и тридцать лет, и даже, может быть, сорок лет. Значит, и есть когда исправиться, опомниться и душу излечить.

«Блаженны те, кто верует, — повторил про себя Евгений Фёдорович. — А ведь если верить, что убийца берёт на себя грехи убиенного, то выходит, убивать невинных детей самое выгодное — грехов-то на них ещё нет».

Он вспомнил Милу и Марью Антоновну, больше всех пострадавших от содеянного Глуховым, и ему захотелось обнять их обеих. Двести километров — до одной, двадцать — до другой. В груди бестолково заныло. Выходит, и он пострадал от Глухова. И сколько ещё будет страдать — неизвестно. Один человек своей дуростью стольких людей сделал несчастными… И всё-таки какая-то заноза сидела в душе следователя, которая мешала ему ненавидеть и презирать Тимофея Захаровича. Не был он конченым человеком. Любил он Марью Антоновну долго и преданно, и через эту любовь должен был чувствовать сейчас невероятную боль, сожаление о своих деяниях, раскаяние. Палашову не хотелось, чтобы Глухова сломали, уничтожили на зоне. Он должен быть наказан, очень серьёзно наказан, но не растоптан, не втоптан в грязь. Сохранить ему нужно в себе человека ради Марьи Антоновны и Ванечки, и даже ради Олеси, перед которыми он был виноват.

Эта заноза и толкнула следователя на серьёзный разговор с Игорем Дмитриевичем. Только он и Олеся могли спасти Тимофея от полного уничтожения как человека. Только их великодушие и прощение.

— Олеся, мне нужно очень серьёзно поговорить с вашим отцом. Поэтому я прошу вас выйти и подождать нас за дверью. Если его решение будет положительным, мы пригласим и разъясним, о чём мы тут совещались.

Олеся безропотно встала с места и покинула кабинет.

— Признайтесь мне честно, Игорь Дмитрич, вам бы хотелось уничтожить Глухова?

Палашов буравил горемычного отца взглядом. Тот кивнул.

— На данную минуту что бы вам показалось исчерпывающим наказанием?

Отец Олеси молчал.

— В моих вопросах нет никакой провокации. Мне нет нужды вас на чём-то подлавливать. Я просто хочу понять, какая мера могла бы вас удовлетворить как человека, пережившего предательство, как обманутого отца. Ну, не знаю… Морду ему разбить, может быть? Я сейчас объясню, для чего я это спрашиваю. Если он пойдёт по сто тридцать четвёртой статье, на зоне его опустят, сделают отделённым. Вы понимаете, что это значит?