Ванечка и цветы чертополоха
Шрифт:
Все в отделе представляли себе, как американские спецслужбы шмонают и прессуют сейчас всех «подозреваемых» за то, что не смогли выполнить свою работу. Или смогли, — кто знает?
— Хорошо, что мы не в Нью-Йорке, — изрёк Кир и тут же добавил: — И не в Москве.
— Да, серой массой оставаться всегда легче, — обронил Палашов.
— Это что сейчас было? Усмешка? Молчи лучше, серая масса. Тебя за серость в бочину пырнули, считаешь?
— Был серым, а с тех пор, как пырнули, сияю, не переставая. Так они же сами себя выдали. Если бы не это, я бы ещё долго
Бургасов только усмехнулся.
— Слушай, Кир, возьми себе это дело по избиению ребёнка, а то я боюсь не сдержаться и изувечить этих уродов-родителей во время одного из допросов.
— Козёл ты, Палашов! Ты о своём сердце печёшься, а моё, значит, в расход?
— Я не о сердце пекусь, Кир, а о профессиональной этике. Мне одинаково больно, веду я это дело или нет. Но я уверен, тебе по силам будет проявлять меньше враждебности. Ты — профессионал, Бургасов, понимаешь? А я подорван! Течь даю! Псих! Готов руки распустить! Ясно тебе? Помнишь, когда Лашин просил то дело замять, ему сверху велели, как меня колбасило? Еле в себя вернулся. Вот сейчас что-то подобное.
В Венёве нередки бывали случаи избиения родителями детей — какой-то псевдовоспитательный бич. И никто не освободил Палашова от горькой обязанности разбираться с жестокими родителями. У Бургасова своих дел хватало.
Для разрядки ему немного помогала молотилка по груше. И он снова вздумал бренчать на гитаре и петь, чем уже не занимался много лет со времён курсантства. Теперь баба Лида слушала не пение Любани под ним, а какие-то блатные хороводные. И среди них затесалась следующая:
Я сам из тех, кто спрятался за дверью,
Кто мог идти, но дальше не идёт,
Кто мог сказать, но только молча ждёт,
Кто духом пал и ни во что не верит.
Моя душа беззвучно слёзы льёт.
Я песню спел — она не прозвучала.
Устал я петь, мне не начать сначала,
Не сделать новый шаг и не смотреть вперёд.
Я тот, чей разум прошлым лишь живёт.
Я тот, чей голос глух и потому
К сверкающим вершинам не зовёт.
Я добр, но добра не сделал никому.
Я птица слабая, мне тяжело лететь.
Я тот, кто перед смертью еле дышит.
Но как ни трудно мне об этом петь,
Я всё-таки пою, ведь кто-нибудь услышит.53
Баба Лида при встрече спросила его:
— Что, с голубкой своей поссорился, милок?
— Нет, бабуль, не поссорились, а разошлись, как в море корабли.
В один прекрасный день и с Киром у них состоялся знаковый разговор. Палашов сидел за рабочим столом и, задумавшись, бессмысленно перебирал какое-то дело, даже не
— Палашов, что с тобой?
Евгений Фёдорович рассеянно посмотрел на него, собираясь с мыслями.
— Я тебя таким ещё никогда не видел.
— Каким?
— Выпавшим.
— Кир, я влюбился, — нахмурился Палашов.
Бургасов зашёл в кабинет и закрыл за собой дверь.
— Как это? Ты разве не был влюблён в Любушку?
— Выходит, что нет.
— Ну ты и скот!
— Не спорю. Нет, но я увлёкся, конечно…
— Ты что же, голову ей морочил? — набросился Кирилл на Евгения. — Просто ею попользовался и всё?
— Я порвал с ней сразу, как вернулся домой. Я думал, на этот раз всё серьёзно и взаимно. Правда! Но не сложилось, как видишь. Э-э… Да ты, я погляжу, сам запал на мою женщину!
— Да. Сразу втрескался, как увидел. А из-за тебя, поросёнка, отошёл в сторону и защемил себе всё, что можно, всё, что поддалось защемлению.
— Теперь путь свободен.
— И как ты это себе представляешь? Я подойду и скажу: «Здрасьте, меня Палашов прислал вместо себя дыру затыкать?»
— Двусмысленно как-то звучит.
Оба мужчины ухмыльнулись.
— Да, так не пойдёт! — покачал головой Евгений Фёдорович.
— Скажи мне её полное имя. Я пойду и разберусь с ними, с пекарней с этой, почему в самсе с курицей отсутствует курица. Я постараюсь с ней как бы случайно встретиться. И сам о ней всё узнаю, что мне нужно.
— Слушай! Полное имя — Светлова Любовь Викторовна.
— Обалдеть!
— Да. Что есть, то есть. Только имей в виду, она мне очень дорога и мы с ней друзья! — Палашов сделал серьёзный вид и всем телом подался в сторону Бургасова, насколько позволял стол. — Если ты её обидишь, я тебе башку разобью!
Кирилл усмехнулся и набычился в его сторону:
— Себе разбей!
— Нечего разбивать! — откинулся на спинку стула Евгений. — Мне её уже девчонка скрутила и оставила у себя.
— Да когда она успела?
— Вот за те три дня, что меня не было. Она не могла уснуть, измучилась вся и пришла ко мне к машине, мы с ней чин чином улеглись в одежде на пионерском расстоянии на кровати, а проснулся я в её объятьях. Представляешь?
— Что ж. Вы спали, во сне что угодно могло случиться, себя не проконтролируешь.
— Я её несколько раз чуть не покрыл. Еле сдерживался! Но так же нельзя! А ты говоришь — Люба! А ты говоришь — голова! Где она, голова-то эта, когда так нужна? И сейчас — сам видишь!
— Боюсь, голова в трусы упала… — улыбнулся Кирилл.
— Вот именно! Я хотел даже тебе дело передать, а она говорит: не надо, не передавай.
— Постой-постой… Она у тебя свидетельница, что ли? Та самая Кирюшина, которую ты в Москву возил?
— Ну! Она девчонка совсем. Дотрагивалась до меня, в душу лезла. Вроде как не понимает, что у меня от одного её присутствия всё внутри переворачивается и в этом непонятном положении замирает.