Ванечка и цветы чертополоха
Шрифт:
Она смотрит на него и не может сдержать слёз: голова забинтована, лицо едва похоже на прежнее, искажено одутловатостью, бледностью и наполовину прикрыто кислородной маской, глаза впали, вокруг них залегли тени, дыхание шумное. Левая ключица в гипсе, рука согнута в локте и прибинтована к телу, повяка переброшена через шею и на верхнюю часть правого плеча, забинтованное тело прикрыто белой простынёй, поверх которой лежит безжизненная вытянутая рука, проколотая катетером, зафиксированным пластырем. От катетера поднимается прозрачная трубочка с прозрачной жидкостью к стойке для капельниц. Из-под простыни выходят серые тонкие проводки, теряющиеся где-то под койкой. На мониторе стабильная однообразная картина показывает работу сердца. За пеленой набежавших слёз почти не видно любимого,
— Не смей умирать, ты понял? — сердито шепчет она, склонив к нему голову. — Дерись, давай! Отмахаемся! — И уже мягче, умоляюще: — Только не в этот раз. Только не в этот раз!
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Последние дни уходящего лета
Вы слышали, что сказано: око за око и зуб за зуб.
А Я говорю вам: не противься злому. Но кто ударит тебя в правую щёку твою, обрати к нему и другую; и кто захочет судиться с тобою и взять у тебя рубашку, отдай ему и верхнюю одежду; и кто принудит тебя идти с ним одно поприще, иди с ним два.
Евангелие от Матфея. Глава 5, 38–41.
I
Август 2001 года.
Путь бежал холмами да перелесками. На дороге рытвины, промоины, колдобины, тележная колея устроили машине настоящую свистопляску. Хорошо ещё выветрило. Только изредка попадались иссохшие лужи. Трава торчала неровными прядями и приветливо покачивалась. Так встречали Палашова просторы нашей земли. Уже битые полчаса он канителился на своей серой «девяточке», ВАЗ-21093, по просёлочной дороге. Мысли его, словно пыль из-под колёс, оседали где-то позади.
Перед глазами прыгала не одна дорога, но вздымались любовной волной белые плечи и каштановые волосы Любы, последней его сожительницы. Томная французская музыка с журчащим тембром Патрисии Каас1 с кассеты, подаренной молодой женщиной, питала воображение. Из животных Любушку хотелось сравнить с красивой породистой лошадью — стройная, дорогая, норовистая. Такая привычнее бы смотрелась в композиции с экзотическим пейзажем — на берегу моря, возле пальм, — или на арене, но только не посреди рощиц средней полосы. Она носила высокий хвост и разобранную на две половины мягкую длинную чёлку. Волосы живописно рассыпались по худым плечам. Губы напоминали две взбитые подушечки и почти всегда влажно блестели, зазывая к поцелую. Маленьким островком в океане виднелась чёрная родинка на правой щеке. Люба пекла пирожки в венёвской пекарне2, и руки её тепло и вкусно пахли свежей выпечкой. Палашов познакомился с ней в магазине. Он проставлялся на работе по поводу дня рождения (ему исполнялось двадцать восемь лет) и собирался купить достойный случая торт. На лице его, освещённом витриной, видимо, читалось такое затруднение, что женщина, проходившая рядом, решила помочь. В знак благодарности она была приглашена на праздник, но приглашение отклонила. Люба упёрлась наманикюренным пальчиком ему в грудь и предложила: «А хочешь, встретимся вдвоём, посидим в кафе? Жена, дети не будут ревновать?» Он улыбнулся и ответил: «Мы придём всем скопом. Делать нечего, съедим по котлетке». «Как остроумно!», — нахохлилась она. Они встретились на следующий день и обменялись подарками. Она ему — цветы, он ей — ключи от квартиры. Оба не любили церемоний. Люба только спросила: «А что, если я тебя обкраду?» «Попробуй», — ответил он, насмешливо глядя ей в глаза. На второй день она уже жила у него. Люба не блюла порядка, готовила отвратительно всё, кроме сладкого, но ему была нужна не служанка и не кухарка, а женщина. Следы её пребывания встречались повсюду в виде брошенной на тумбочке заколки, капроновых носочков на углу стула, розовой баночки с кремом у зеркала; они доставляли наслаждение своим присутствием, ничуть не раздражали. Ему нравился едва уловимый запах её духов. А какой потрясающий
Они, ни о чём не договариваясь, жили вместе два месяца до этой командировки, и не успели друг другу наскучить. В любовных делах она была львицей. Но почему она была ещё не замужем? Не хотела? Не предлагали? А, может быть, просто не нашлось льва? Хотя это ещё не причина, чтобы не выходить замуж. Многие женщины и с котами живут — и ничего. «Да ведь и я не лев, — подумал мужчина, — и как она уживается с моей волчьей породой? Хотя какая она волчья? Я уже столько женщин сменил. Ни один волк себе такого бы не позволил. Просто я в поиске. У животных всё просто. Вот он волк. Вот они волчицы. А у людей попробуй разберись».
Палашов потянулся рукой на соседнее сиденье, где валялась пачка сигарет, и, не отрывая глаз от дороги, вытянул одну, как он называл, «верблюдину»3 в рот. Поджёг прикуривателем. Пустив облако дыма, он подумал: «Ну, скоро там эта Заплюевка?» Конечно, местечко, куда он ехал, называлось иначе, но это, по его мнению, было самым подобающим названием.
В час дня, в самое неподходящее время, в разгар их с Любушкой любовной чехарды, раздался телефонный звонок. Палашов неохотно ссадил свою обольстительную наездницу и подобрался к тумбочке, на которой угнездился кнопочный телефонный аппарат, выполненный по последнему слову техники. На проводе был начальник следственного отдела Леонид Аркадьевич Лашин. Его назначили ответственным от руководства, и он дежурил в это воскресенье.
— Извини, Евгений Фёдорыч, что вырываю тебя из сладких объятий выходного. Тут такое дело… Подъезжай, введу в курс. До завтра не терпит — подозреваемые разбегутся, если уже не разбежались. Да, и захвати сразу смену белья на пару суток. Поедешь в командировку.
— Лечу во весь опор. Ждите через полчаса.
— Жду.
Палашов поцеловал Любушку и со словами «извини, командировка на пару суток» помчался в ванную. Через семь минут выскочил оттуда, буквально запрыгнул в синие джинсы, быстро пробежался пальцами по всем петлям голубой рубашки, заталкивая в них пуговки. Затем натянул серые носки. Быстро покидал всё самое необходимое в коричневый кожаный чемоданчик. Продрал пару раз кудри редкой расчёской, которая сразу после отправилась за остальными вещами. Повесил на плечо серый джемпер. Рванул в коридор.
Любушка, которая продолжала нежиться в постели, засмеялась вслед:
— Ну, просто пожарная команда, а не следственный отдел!
— Не скучай, — отозвался Евгений Фёдорович, обуваясь в коричневые туфли и хватая ключи от машины, — скоро вернусь.
И он выскочил из квартиры. И сам не заметил, как оказался возле старого кирпичного одноэтажного здания районного следственного отдела, по иронии судьбы расположившегося входом на улице Свободной, занимавшего правое крыло п-образной постройки вдоль улицы Коммуны. Постройка в конце крыла уже возвышалась на высоту двухэтажки, так как улица плавно сползала к долине реки Венёвки. Пролетел по коридору несколько дверей и вихрем ворвался в кабинет.
— Здравствуй, здравствуй, Евгений Фёдорыч, заходи, садись.
Леонид Аркадьевич был мужиком что надо. Не задавался, любил похохмить, дело излагал ясно и кратко. Ему под пятьдесят. Гладковыбритый кругленький живчик с залысинами на лбу, с маленькими улыбчивыми глазками и довольным выражением лица. Занимал он одну из просторных комнат в здании отдела. Палашов частенько посиживал с ним за длинным столом. Впрочем, там вся команда собиралась регулярно.
— Ну что, старичок-боровичок, не ссохся ты у нас ещё от нехватки питательных элементов в почве? В Москву не надумал уматывать?
Примерно раз в неделю Леонид Аркадьевич обязательно задавал подобный вопрос.
— Нет, пока не надумал. Почва наша, напротив, жирна и плодоносна. Да и что мне Москва? Работы везде хватает. Рвался я оттуда. Не по мне этот суматошный город.
— Ну, смотри, смотри сам.
— Меня вот отправите, а с кем работать станете?
— Ну… ладно… ладно… Покончим с реверансами. Тут вот какое дело. Сегодня рано утром поступил звонок из Спиридоновки. Деревенька крохотная, домов тридцать, почти одни дачники, а дельце, боюсь, крупное выйдет. Меня тоже из постели выдернули. Только в полседьмого утра.