Варшавская Сирена
Шрифт:
Весь август трезвонили телефоны. Рассказывали, как в учреждениях проводили учебные тревоги, загоняя людей в убежища, обсуждали, что дворник привез во двор песок. О затемнении окон говорилось не меньше, чем о необходимости заклеивать стекла узкими полосками бумаги.
— Ты думаешь, что они осмелятся бомбить город? — удивилась Анна.
Никто не мог дать ответа на этот вопрос, но все советовали поскорее купить оберточную бумагу и клей. Поскорее, поскорее. Куда? К спасению или к внезапной и нежданной смерти?
— Я вас ищу с самого утра. Почему не сидите
— Но, буня, отец вчера разговаривал со знакомым генералом. Если даже война начнется, то не перед уборкой урожая.
— А что говорит Павел? Что Франция?..
— Как будто бы рассчитывает на то, что мы сумеем сковать главные силы немцев, а это даст французскому командованию и политикам еще две недели.
— Для размышлений? Анна, тебе не стыдно говорить это… мне?
— Буня, я повторяю то, что слышала.
Треск брошенной трубки. Кто знает, не полетела ли на пол в «Мальве» сразу после этого разговора скатерть со всем сервизом?
Звонки раздавались утром в библиотеке, после обеда и вечером на Хожей. Павел Толимир все больше нервничал:
— На Западе и пальцем не шевельнут в защиту какого-то там Гданьска, как справедливо написал дед ле Бон. Юзеф Бек упрямо повторяет свое «нет» на все предложения Гитлера. Боюсь, что, поскольку они не могут договориться с нами…
— Не говори глупостей, — разозлился Адам.
— Не знаю, — поморщился Павел. — Ни Запад, ни Восток никак не прореагировали на захват Клайпеды. Почему должно быть иначе в случае с Гданьском? Гитлера раздражают ледяное спокойствие Бека и мартовская мобилизация наших резервистов. Он прямо спросил, хочет ли министр Бек вести переговоры под дулом пистолета, а когда услышал его ответ, что мы только переняли тон и методы противной стороны, впал в бешенство. Кто знает, не будет ли Германия теперь искать нового партнера для переговоров, чтобы подстраховаться?
— Но каких, Павел? Ведь весь мир знает, что ни Чемберлен, ни Даладье не склонят поляков к уступкам и что Мюнхен никогда не повторится?
— Ты считаешь, что Гитлер, столько наобещав гражданам третьего рейха, отступит, поджав хвост, как трусливая собака?
— А если все это слухи? — вмешалась Анна. — Зигмунт не верит, чтобы Риббентроп когда-нибудь оказался в Москве. Ни как гость, ни как победитель.
— Ах, Зигмунт! Я тебя столько раз просил, чтобы ты с ним не говорила о политике, — проворчал Адам.
— Я уже не говорю «in vino veritas». Все обман, политики лгут, лгут! И не перестанут нас обманывать, даже если я выпью весь запас настойки в «Мальве», — злился доктор.
Пани Рената молчала. Она хорошо знала, что Адам прошел военную подготовку и в любую минуту может быть мобилизован, поэтому панически боялась звонков во входную дверь. Вдруг это повестка в армию? А может, на маневры?
Кажется, еще совсем недавно Адам говорил Анне:
— Сегодня на набережной Костюшко должно произойти важное событие, по этому случаю ее принарядили.
— Какое событие? —
— Будет открыт новый памятник Сирене. Это скульптура работы Людвики Нитш, а позировала ей двоюродная сестра моего приятеля. Заодно ты увидишь весь генералитет, парад и самого президента города Варшавы.
Они без труда спустились по улице Тамка вниз, и — к их удивлению — над Вислой не оказалось ни толпы, ни солдат, ни тем более парада. Адам посмотрел на часы, но нет, они пришли вовремя. Он направился к группе знакомых архитекторов, оживленно о чем-то разговаривавших, и вернулся мрачнее тучи. Оказалось, что, хотя президент города Стажинский считал, что открыть памятник-символ без участия армии и почетного караула нельзя, штаб ему в этом отказал, поскольку церемония открытия во время важных переговоров на высшем уровне может быть воспринята Гитлером как демонстрация, поэтому было принято решение немцев не дразнить.
— Выходит, дошло уже до того, — возмущался Адам, — что мы боимся капризов фюрера не только в Гданьске, но и в самой Варшаве? Мне говорил Лопеньский, мастерская которого делала отливку в бронзе, что еще вчера, когда памятник накрыли бело-красным флагом, пани Нитш и он были уверены, что церемония открытия Сирены будет особенно торжественной. Речи, национальный гимн… И вот что из этого вышло. Рядом с памятником стоит скульптор, пани Людвика, а около нее Крахельская, та, которая ей позировала, Посмотри, какие они бледные, взволнованные. И даже не знают, что, когда флаг спадет, не будет ни гимна, ни даже марша и не будет торжественных слов. Просто Сирена встанет на берегу Вислы, словно сама вышла из воды и заняла свое законное место на пьедестале.
Ждали очень долго — вероятно, Стажинский до последней минуты надеялся, что решение будет отменено. И когда в конце концов он приехал, то ограничился лишь короткой речью, в которой сказал, что в столице появился еще один прекрасный памятник. А когда флаг был спущен, перед глазами всех присутствующих предстала молодая женщина, держащая в левой руке щит, а в правой — поднятый вверх меч. Варшавская Сирена… С лицом, обращенным на север, готовая нанести удар невидимому врагу.
Анне неожиданно пришло в голову, что если бы она его опустила, то перерезала бы также и город на две части, отрезая левобережную Варшаву вместе со Старым Городом от правобережного пражского берега. Наполовину женщина, наполовину рыба… И разделенный пополам город?
Но она не успела признаться в этих странных ассоциациях Адаму, в этот момент он крепко сжал ее руку.
— Посмотри на Кристину Крахельскую. Это, должно быть, необыкновенное чувство — вдруг так раздвоиться: быть среди нас и одновременно стоять на каменном пьедестале в виде бронзовой Сирены, герба Варшавы.
Анна проследила за его взглядом и увидела девушку с чуть приподнятой головой, как и у воинственной Сирены. Лицо прекрасное и чистое в этот необыкновенный момент раздвоения и в то же время увековечения, оно было ни счастливым, ни гордым, а только сосредоточенным и суровым. Словно не бронзовая девушка, занявшая свой пост над Вислой и обязанная защищать столицу, а эта живая, стоящая в толпе, знала и хранила в памяти приказ средневековых хозяев крепости Геранд: «fac!», «действуй!»