Варяги и Русь
Шрифт:
— В таком случае не мешкай...
— Идём!.. — сказал Божерок, взяв свой длинный посох.
Но едва они вышли за калитку, как заметили двигавшуюся толпу мужчин, направлявшихся к капищу.
— Видишь, — прошептал Божерок, — кажется, это христиане, а между ними и Руслав...
— Глаза мои слабы, — отвечал Олаф. — Я пройду околицей, чтоб не попасть кому-нибудь на глаза.
Подойдя к храму, Божерок услышал пение христиан, потом раздался знакомый ему голос Феодора, затем стройное пение клира.
В эту минуту послышалось пение, в котором они услышали молебствие за князя, помазанника Божия и избранника народа...
— Слышишь, они молятся за князя, — прошептал Вышата...
— Молитвы нечестивых не приемлются богами, — зло возразил жрец.
В ту же минуту раздался чей-то крик: «Под дубом, ближе к капищу!»
— Кажется, мы обнаружены, — прошептал Вышата. — Как бы не накинулись на нас.
— Перуновы ищейки! — крикнул кто-то. — Бери их, вяжи!..
— Проклятый Тороп, — прошептал Вышата, — всюду он, словно леший, таскается... Видно, и он одной веры с ними...
Вышата и жрец побежали в разные стороны, боясь быть узнанными христианами.
— Ну, как, моя горлинка, — послышался вдруг голос со стороны холма, — скучно было без меня?
— Ах, какая тоска, Руславушка, такая тоска, что и вымолвить нельзя... Все глазыньки повыплакала... А тут ещё Яруха молвила, что ты убит в бою с ятвягами, и не видела я после этого весёлых дней...
— Зато теперь будем счастливы... Наш милостивец, Красное Солнышко, заметно начинает сочувствовать нам, и только, по-видимому, колеблется... знать, всё ещё боится народа да верховного жреца. Часто на войне он вспоминал свою жену Марию, бредил во сне христианами, вспоминал Извоя, меня и тебя.
— Неужто и меня! — воскликнула девушка.
— Да, видно, ему памятна неудавшаяся жертва... К тому же он очень много думает о том, что ему говорит Извой...
— А что он говорит ему?..
— При каждом удобном случае он напоминает ему о Творце вселенной...
— Да внушит ему Господь эту мысль скорее, дорогой мой, желанный Руслав, и тогда мы будем совсем счастливы.
— Мы и теперь счастливы, любя друг друга, в особенности я счастлив потому, что князь так любит и жалует меня...
— Молись за него, Руслав, и да пошлёт ему Господь благоденствие и многие лета княжения на славу Руси...
— Я молюсь за него и никогда не перестану молиться за своего благодетеля...
— И поработителя... — вдруг раздался голос, и перед ними появился Олаф.
— Именем твоего отца Святослава, — сказал он, — заклинаю тебя: опомнись, Руслав, и будь тем, кем ты должен быть на самом деле, а не рабом князя.
— Что тебе надо от меня, старик? — воскликнул Руслав. — Зачем ты преследуешь меня?..
— В последний раз молвлю тебе: ты должен быть князем
— Ничего мне не принадлежит, — возразил Руслав, — даже самая жизнь не моя... По первому требовании? моего благодетеля я положу её за него.
— Лжёшь, негодяй! — воскликнул Олаф. — И если ты не дашь мне слово покориться моей воле и воле народа, я убью тебя этой старческой рукою.
— Народа... Кто тебе сказал, что народ хочет избрать меня князем?
— Я говорю это от его имени, и если ты не послушаешься, то берегись...
— Слушай, старик, ты говоришь, что я твой внук, что я сын Святослава, но слова твои лживы и я не верю им.
Что-то хрустнуло невдалеке, но никто не обратил на то внимания.
— Молвлю правду и хочу, чтобы ты был великим князем...
— Никогда не буду им, слышишь, не буду, и тому будет порукой та, которую я люблю: она христианка, я тоже христианин и никогда не посягну на жизнь моего господина.
— Это решительный твой ответ?
— Решительный и неизменный!.. Отыди от меня и сгинь навсегда! — с негодованием сказал Руслав.
— Так сгинь же ты, отродье проклятое! — крикнул взбешённый старик и, бросившись на Руслава, столкнул его с крутого берега в Днепр. Зоя вскрикнула и упала без чувств, но Олаф, считая её виновницей всего, подскочил к ней и, взяв в охапку, бросил её следом за Руславом.
Олаф стоял на обрыве и смотрел на воду.
— Несчастный, — сказал он, — не хотел быть князем и служить народу, так будешь кормить рыб...
— А ты умрёшь позорною смертью на площади или сгниёшь в подвале, — раздался позади него голос Якуна, и на него набросили петлю, которую ловко кинул Тороп.
Он быстро затянул её и, опутав верёвкой руки Олафа, оттащил его от берега.
— Эге! — воскликнул Тороп, когда Олаф был связан, — теперь не уйдёшь. Сторожи его, Якун, а я сбегаю к Днепру... Авось спасу кого-нибудь...
Тороп бросился с крутого берега вниз; спустя две-три минуты раздался плеск воды далеко по течению, а затем голос Извоя:
— Сюда, сюда, Руславушка, — услышал Тороп. — Слава Богу, ты спасён...
— Зою, Зоюшку спаси! — с отчаянием твердил Руслав, думая, что она осталась на берегу в руках Олафа...
— Сейчас отыщем и её...
Но увы, луна совсем исчезла и было темно. Извой всматривался в воду, не зная, что делать... Зою отнесло далеко от того места, где были Извой и Тороп.
Когда Зою наконец нашли и положили на берегу, Руслав зарыдал, как ребёнок, и начал целовать посиневшие губы... Плакал и Извой, только Тороп угрюмо молчал: в нём боролись два чувства: ему было жаль девушки, и он радовался, что Олаф попался в его руки.