Ваша С.К.
Шрифт:
Вышел, наконец, из детской и в столовую пошел, а там Бабайка тайком, пока княгиня Мария мертвым сном в хрустальном гробе спит, в саже копается — страсть как любит он это дело. А чтобы хозяйка ничего не заметила, заблаговременно все ковры скатал, а пол решил вымыть, когда русалка вернется: что зря воду тратить, за ней и подотрет лужи.
— Слышь, Бабайка?!
Домовой поднял голову — и чуть поклонился княжескому секретарю:
— Раз у нас дачные рыбные дни нарисовались, сгоняй-ка на садок…
—
— За гостинцем! — отрезал секретарь канцелярским тоном. — Для девицы Марципановой.
И ничего не добавив, сунул деньги в зажатый кулак неудачливому академику печных наук и выскользнул из столовой, будто и не было его тут вовсе. Бабайка с тяжелым вздохом закрыл дверцу изразцовой печи и покачал лохматой головой:
— Баба в реку, ему бы в гроб… От любви до гроба и от гроба до любви один…
И тут Бабайка задумался. Даже космы почесал гребенкой с обломанными зубьями, которую ему Олечка Марципанова от всей своей русалочьей души презентовала, когда та в негодность пришла. Но и это не помогло ему найти формулу любви, и Домовенок с тяжелым вздохом, заложив за щеку полученный монеты, отправился выполнять поручение расстроенного упыря.
Солнце все никак не могло пробиться сквозь плотные серые облака, и Бабайка Резво дошагал до Аничкова моста, а там на рыбной барже народищу уже пруд-пруди — не протолкаешься. А заядлому воришке это только на руку: руку в чан сунет — живого судачка за хвост вытащит и за пазуху сунет; к бочкам бочком проберется — вытащит пару селедок и все за пазуху, за пазуху. Славный улов нынче — и русалки сыты будут, и деньги целы.
Так-то оно так! Но надо бы еще и дворника уважить. Для этого грешного дела у Бабайки булка в кармане припасена. Достал он булку и с другими, кому задарма полакомиться охота, в очередь к приказчику встал. Знает заранее, какая икра горькая, какая солоновата: просит для пробы намазать самой крупной, чтоб дядя Ваня не подумал, что пожадничал на него запечный друг.
— А ну… — закричал зоркий приказчик, но Бабайка не повернулся.
Не ему ж, думал. Много тут любителей на халяву икоркой побаловаться. А он всего только на одну булку пробу взял. Что таить, бывало часто таскал сюда маленькую княжну. Для расфуфыренной девочки приказчики не скупились, жирно икру намазывали — думали, уж этой точно купят на завтрак. Но карлик с жиденькой бороденкой никогда ничего не покупал, все сберегал копейку к копейке, в тайне от князя и его секретаря. А Светлана не выдавала Домовенка, потому как умело врал тот, что сэкономленные деньги в церковь нищим носит. Совестно девочке врать было, но так хотелось в ларчике побольше блестящих монеток иметь: кощеевский синдром развит в домовых не хуже воровского. И спал, и чах Бабайка на сундуке — и тратить не на что, и бедным раздать совесть не позволяет. Такая уж странная она была эта совесть у деревенского домовенка, случайно попавшего в блистательный Петербург: ни то, ни се, не то совесть, не то…
— Не то тебя!
А это уже, кажись, ему… Только тогда и заметил Бабайка, что рыбину не под мышкой зажимает, а между коленок держит, но терять улов жалко. Так и поскакал в раскорячку на набережную. Народ хохочет, но не выдает
— Ужо тебе! — погрозил он в хохочущую толпу.
— Ужо, ужо… тебе! — вторил Бабайка, но не своей совести, а рыбине, которая таращилась на него круглыми невинными глазами: а я что? — Я ниче, просто скользкая от природы…
А булку с икоркой все же крепко в руке держал, крепко-крепко, а то дядя Ваня крепко хватит метлой…
Осторожно сунулся Бабайка в кухню — думал кинуть рыбу в раковину, оставить на столе подношение и тикать. Не вышло: дядя Ваня как раз собирался чай пить. Самовар пыхтит на столе, а дворник пыхтит под столом — нож точит, точно голову рубить кому-то собрался.
— Чего это ты? — опасливо покосился на него Домовенок, вытаскивая из кармана последнюю рыбину. — Зарезать кого удумал?
Дворник зыркнул на Бабайку из-под косматых бровей очень сурово.
— Селедку, кого ж еще? Принес селедку-то?
— А то как же… Все как велено — ее душенька Ольга, как ее там по батюшке кличут… Ах, да, Батьковна… довольны будут.
И расхохотался, глядя на извивающийся в раковине улов. Да так сильно разошелся, что поперхнулся. Забыл про клад за щекой. С трудом выплюнул монеты на ладонь и стоит любуется…
— Опять своровал, ирод? — напустился на него дворник, и нож в руке держит, точно саблю.
— Фу ты, ну ты… — сплюнул Бабайка, спрятав монеты в карман, и отступил к двери. — Скажешь тоже… Своровал… Это вон икру воруют поберушнички всякие, а я все честь по чести… Ты, дядя Вань, рассуди по совести, чьи озера и реки? — И сам же ответил: — Русалочьи, чьи ж еще?! Откуда следует, что и рыба озерная и речная вся русалочья. Вот, получается, взял я, что нашей Ольге Батьковне причитается по закону. Так за что плату вносить? А? Молчишь, дядя Вань?
Махнул на него дворник ножом — сгинь, нечистый грамотей! И повернулся к столу, вознамерившись заточенным ножом булку с икрой на две половинки разрубить, чтоб на дольше хватило ему лакомства. Но хлопнула за спиной дверь — это Бабайка незаметно ускользнуть решил, да извечный петербургский сквозняк вмешался — и выронил дворник нож, а тот возьми да воткнись в половицу. Замер нож, и дядя Ваня замер.
— Чур меня, чур меня! — принялся наконец чураться, а потом даже перекрестился. — К покойнику никак… Одного в деревню спровадили, кого еще нелегкая принесет? А поди и помрет кто из живых. Свят-свят, пронеси Господи…
Вырвал дворник нож из плена половиц и принялся им по столу лупить, пока живого места от зарубок на дереве не осталось. Аж взмок — вытер лоб рукавом, и уже ни икорки к чаю, ни самого чаю ему не хотелось. А о рыбе в раковине и вовсе позабыл, хотя та и пыталась изо всех сил напомнить о себе ароматом. Все повторял дядя Ваня, как заведенный:
— Спаси и сохрани, Господи. Спаси и сохрани…
А о ком молился, не знал. Да молитва лишней не для кого не бывает.