Ваша жизнь больше не прекрасна
Шрифт:
Однако с годами, и особенно после армейской тесной и одновременно необитаемой жизни, реальное ощущение тайны стало незаметно уходить и сменилось желанием свести необъятное к миниатюрной, универсальной отмычке, которой бы поддавались все двери бытия. То есть чтобы познаваемое выложило передо мной козырь в виде какой-нибудь гиперметафоры, формулы или биологического узелка и чтобы они были одновременно и образом тайны и путем к ней, позволяя справляться с частными затруднениями при решении универсальных проблем. Тот момент, когда живое чувство было подменено интеллектуальным усилием, а опасная близость к тайне
Происходит это просто. От чрезмерных усилий, питаемых верой в высшее начало, ум начинает со временем как бы чахнуть. Природа давно уничтожила бы сама себя, если бы не поставила на этом пути защитные механизмы. Изнуренный ум в момент обнаружения собственных и притом довольно скромных границ автоматически включает запасной блок питания: приводит в движение циническую усмешку, рождает второе зрение, которое в идеальных фантазиях проницает вожделения тела, а самые причудливые мечты объясняет проблемами пищеварения и другими, не менее, чем мечты, причудливыми особенностями организма и происходящими в нем химическими реакциями.
Надо признать, что буквальное толкование сюжетов и метафор в этом случае действует на ум освежающе. Из фатума трагедии выскакивает пружина водевильного казуса, а в морализаторском пироге волшебной сказки явственно торчат иголки так называемого здравого смысла. Вполне можно закончить сказку фразой, вроде: «И фея пошла в то место, которое ей указал прохожий».
Моя Галатея
Жизнь моя негодный материал для живописного полотна. Всё в ней отдельно сверкает или мутнеет мозаичными стеклышками, и собрать эти стеклышки в картину никак не удается.
Может быть, мне не хватало самолюбия и уверенности в себе? Другие ведь как-то вели нить сюжета и могли размышлять не только о том, что будут делать завтра, но и мечтать об отпуске следующей весной. Мне же легче было оперировать веками, чем загадать на минуту вперед.
Так и жил. С одной стороны — мысли о божественном узелке и растущий талант сатирика, с другой — перебивался какими-то заработками, плавно переходил с портвейна на водку, — ни перспективы, ни грядущего хотя бы признания.
От отца — вершковый рост, мизерабельность и бессмысленная любовь к прекрасному. При этом дерганые жесты неоплодотворенного таланта, тихий голос; и ни расшибленного лба, ни скандала, способного погубить репутацию, ни хотя бы прыжка с моста в реку. Фамилия, и та по заслугам — мусорная фамилия. Любимая женщина в это время свивала семейное гнездо в соседнем квартале, что если и прибавляло вдохновения для полета, то лишь с карниза.
Мама время от времени выходила замуж, благоразумно не знакомя меня со своими мужьями, иначе кого-нибудь из них я бы ненароком, но непременно обидел. Жили мы с ней сами по себе, и не было у нас общей могилки, у которой мы могли хотя бы изредка соединяться для тихой памяти, без мелочного обмена новостями.
Возможно, судьба поступала гуманно, а мы с мамой вели себя правильно. Есть особого рода деликатность — не признать родного человека и прикинуться чужим, когда терпишь крушение. Более того, иногда только так и можно спастись и уберечь другого. Спустя годы
Отец у Нины был украинец, мама — грузинка. Во всем ее облике было что-то виноградное, когда на виноград не падает солнце и он освещает себя изнутри накопленным в соке тусклым пламенем. Ее рыжие затаенные глаза улыбались всегда неожиданно и обдавали вот именно что нечаянной радостью. Черные косы, челка, желто-карие глаза, худые плечики и какая-то недостаточная фигурка, словно, если уж продолжать сравнение, она еще раздумывала: превращаться ей в виноград или, может быть, в козочку, орешник или осу? Но я-то в одно мгновенье увидел в ней ее будущее, а ее раздумчивость, угловатость и неопределенность свидетельствовали о глубине женской натуры, которая отчего-то знает, что красота вызревает и совершается сама собой, не требуя участия ума и воли.
Любовь пришла как воспоминание, по Платону. Я вспомнил Нину. Я видел ее однажды совсем маленьким с другого конца сада и почему-то никак не мог до нее дойти. Ах, да, между нами шумно шли мамонты, и поход их был бесконечен. Это была та девочка, в коротком пальтеце, которая вышла на минутку с мусорным ведром, и в озябших коленях ее дрожала восторженная газель.
Простое соображение, что если сам я был маленьким, то Нина еще не родилась, мне не пришло в голову.
Тут надо сказать главное: в тот момент, когда мы встретились, Нина училась в третьем классе, а я уже заканчивал восьмой.
Вы думаете, во мне взыграли амбиции Пигмалиона? Ну да. Отчасти да. Но больше было трепета, нежности и, если не робости, то великой ответственности, знакомой учителю, которому посчастливилось встретить гениального ученика.
Морализаторское время подкупило природу. Нафранченные инстинкты с ослепительной повадкой вундеркинда брали высокую ноту и задыхались от благородства мотивов. Все мы поголовно были героями мюзикла, о существовании которого еще не знали. Красота шла на материал для любого, в том числе идеологического ширпотреба, благо ее нельзя было измерить в метрах.
В пору недолгого учительства я дважды вызывался в суд свидетелем, и оба раза у меня было чувство, что это казенное мероприятие является продолжением урока литературы. Отцы говорили о посетившей их страсти к дочерям языком Пушкина и Шекспира, который я за неделю до этого внушал своим совращенным уже к тому времени ученицам.
Наши отношения с Ниной, на мое счастье, вписывались в советский матрикул. Уголовные хроники еще не были в моде, о сексуальных преступлениях газеты сообщали раз в году, как о землетрясениях, статистики работали над своими полотнами так же усердно, как художники над своими, извращения существовали, но вероятность их была не больше чем заморозки в Африке. Тотальный контроль делал людей избыточно доверчивыми в личных делах — так помечают от вторжения жизни суверенную территорию.