Ваша жизнь больше не прекрасна
Шрифт:
— Алевтина Ивановна.
— Точно, точно. Забудь. Из клерков. Больше мы ее, скорее всего, не увидим.
Я хотел спросить еще о странном преображении моих товарищей, которое наблюдал из окна трамвая, и о том, насколько закономерны глюки в новой моей психологической реальности, ведь она, получается тогда, и сама один большой глюк. Но мы стояли уже перед входом в Дом радио. Снова задул ветер и стал поднимать на голове Тараблина остатки черного буйства, которое за годы сгорело под шапкой от переживаний. Но и эти остатки сохраняли характер и вились в разные стороны.
— Слушай сюда. По телефону, который тебе вручили, можешь не звонить. Деньги все равно пропали. Потом. Тебя завалят слухами, исключительно достоверными. Все от дьявола, поверь мне. Поддашься панике, и — конец. Также не лезь ни в какие интриги, не вступай в тайные общества, не занимайся пересмотром ценностей, не подписывай петиций. Ты человек простодушный, впечатлительный, а, следовательно, пропадешь ни за понюшку.
— Димка, ты рехнулся? Нам поздно даже о вечности думать, не то что о тайных обществах.
— И, умоляю тебя, Костян, не жми на жалость и сам на нее не поддавайся. До так называемой кончины это еще как-то проходило, а теперь накормят говном и благодарить заставят. Будь осторожен, это я тебе любя говорю. Всё! У меня запись. Целую крепко, ваша репка. Увидимся.
Он исчез внезапно, мне показалось, что растворился. Я потоптался у парадного входа, раздумывая о словах Тараблина, которые, как я и предчувствовал, не вязались с его же прежними рассуждениями. В голову пришла не лишенная сентиментальности мысль, что эти имперские двери в последний раз, видимо, сослужат сейчас мне службу.
Вскоре выяснилось, что догадка моя была не лишена смысла, хотя совсем не того, который я в нее вкладывал.
В кабинете у Варгафтика
Мент на вахте машинально кивнул мне, отвлекшись от телевизора, потом вдруг закричал в спину:
— Вас Варгафтик обыскался.
Я обрадовался. К нему-то я и шел сейчас на первое, можно сказать, личное свидание.
Начальник наш был человеком определенным, но с мягкими манерами дворцового старожила. Служебные навыки он приобрел еще в сталинские годы. Протирая бархаткой очки и глядя на собеседника глазками, трогающими сердце, как талый снег, он говорил примерно так: «Дорогой мой, вы — прежде всего гражданин, а потом уже алкоголик. Мы ценим вас, а вы, будьте уж так добры, уважайте нас. Все люди друг другу более или менее неприятны. Но это не повод отказываться брать интервью».
Иногда вечером он позволял себе частные беседы за рюмкой коньяка, при которых, несмотря на расслабленность и явное проявление симпатии, продолжал изъясняться сентенциями. Я воспринимал это как простительную слабость позапрошлого человека, чья молодость прошла в эпоху лозунгов и индустриального цейтнота. Мне во время такого тет-а-тета он однажды сказал:
— Все мы, Константин Иванович, делимся на юдофобов и юдофилов. Вы, к сожалению, принадлежите к последним. Трудно вам придется.
Хотя это и было похоже с его стороны на признание в любви, я возразил:
— Мне незнакомо чувство симпатии к нации. Я предпочитаю иметь дело с человеком.
Его
— Я как-нибудь покажу вам список ваших покойников за последний год.
— Не моя вина, что среди «звезд» мало доярок и почти ни одного слесаря.
— Ваше здоровье!
Узкая голова дятла у Льва Самойловича была особым образом приспособлена к телу. Затылок, шея и спина представляли собой одну вертикаль и, таким образом, препятствовали каким-либо возможным изгибам в виде поклонов, кручинной задумчивости или хохота. Иногда казалось, что судьба подшутила над ним, заковав гипсом в позе бессменного члена президиумов, так что теперь он вынужден был сидеть с представительским видом даже дома, перед телевизором. Порой же, напротив, в этом виделось некое врожденное достоинство. При этом говорил Варгафтик голосом девственной лани, если представить, что она могла бы вдруг заговорить.
В трусости или угодливости заподозрить Льва Самойловича было невозможно. Весь он был воплощение артистического компромисса, в котором его тонкий интеллект находил отраду и удовольствие, подпитываясь, должно быть, чистыми ключами цинизма. Однако смею утверждать, что в личных своих устремлениях Варгафтик был добр, даже сентиментален, чем мне не раз приходилось пользоваться. С надеждой на встречу с этой стороной его натуры я и поднимался в кабинет.
— Искал, искал, — сказал Варгафтик, слушавший в это время громко включенный репродуктор. — Присаживайтесь, пожалуйста. Одну минуту.
По радио шла инсценировка Тараблина по сказке «Кратковечна», в которой бабочке-однодневке друзья спешили показать все мимолетные радости жизни, включая любовь и супружество. В эту как раз минуту свадебный марш плавно переходил в трагическую мелодию прощанья. Очень кстати для меня. Варгафтик был, кажется, растроган.
— Помните, — сказал он, — советские времена? Смерти практически не было. Только на Красной площади.
— Ну, в этом смысле, газета «Правда» не слишком отличается от сегодняшнего гламура, — ответил я.
Варгафтик на секунду задумался.
— А знаете, вы правы. Это мы по инерции всё скидываем на прежнюю власть. Современная цивилизация вообще культивирует психологию вечных людей. Да человек и просто сам по себе ведет себя всегда как существо вечное. Иначе он, наверное, не умеет.
Эти слова я отнес бы в первую очередь к самому Льву Самойловичу. И не потому, что он верил в бессмертие души, а потому что, определенно, Страшный суд считал выдумкой испуганного автора.
— Лев Самойлович… — начал я.
— Знаю, дорогой, всё знаю, — прервал меня Варгафтик.
Я смешался. Значит, Тараблин говорил правду. Но это ведь сплетня, говорят, летит впереди человека. У меня все же был другой случай. Что у них за тайные каналы?
Ладно, если так. Будем говорить по-деловому. Хотя на минуту скорби я имел, кажется, право, и этот упреждающий жест оставил во мне досаду.
— Но у меня пока нет подтверждения, — с тихим укором сказал я, как будто Варгафтик (а почему бы и нет? начальник!) может мне его сейчас выдать.