Василий Тёркин
Шрифт:
– Это трудно сказать... Он насчет дел своих всегда скрытен был. Да и с тех пор, как болеет, не очень-то от него узнаешь правду... Даже и маменьке ничего не говорит. Скажет - когда совсем смерть придет.
"Однако как же это она про смерть отца так говорит?
– подумалось ему.
– Как будто очень уж жестко..."
Ему не хотелось обвинять ее. Он знал, что в купеческих семьях, все равно что в крестьянстве, нежностей больших не водится. А тут, вдобавок, особенный случай. Она выскочила замуж так стремительно, потому что ей дома было тошно. Суровый
– Смущаться тебе нечего, Сима, - успокоенным тоном сказал Теркин и повернул к ней лицо.
– Ни тебя, ни двоюродной твоей сестры отец не обидит. И вы с матерью в полном праве порадеть о ваших кровных достатках. Та госпожа - отрезанный ломоть. Дом и капитал держались отцом твоим, а не братом.. Всего бы лучше матери узнать у старика, какие именно деньги остались после дяди, и сообразно с этим и распорядиться.
– Ты так говоришь, Вася?
– вскричала она еще радостнее.
– Спасибо тебе, родной!
Ее руки обвились вокруг его шеи. Влажные нервные губы прильнули к его губам.
И он еще сильнее почуял, что эта женщина вся принадлежит ему.
Держа его голову в своих руках, Серафима спросила его:
– А ты мне не скажешь, Вася, надолго ли ты туда, в Царицын? Ведь ты едешь к тому господину?
По его письмам она знала, что он сделается пайщиком товарищества и надеется еще к концу макарьевской ярмарки приобресть пароход.
– С неделю это возьмет, Сима.
– И сколько тебе не хватает денег?
– горячо спросила она.
– Что об этом толковать?!
Он не любил вводить женщин в свои расчеты, считал это недостойным стоящего мужчины.
– Почему же ты не хочешь?
– порывисто спросила она.
– Думаешь, я тебе в этом не помощница?.. Нет, Вася, я хочу все делить с тобой. Не в сладостях одних любовь сидит. Если я тебе полчаса назад сказала, что без обеспечения нельзя женщине... верь мне... сколько бы у меня ни оказалось впоследствии денег, я не для себя одной. Чего же тебе от меня скрытничать!
– Да я и не думаю, - мягко выговорил Теркин.
– Тысяч всего двадцати не хватает. Остальное мне поверят!.. Заработаем духом!
– Двадцать тысяч, - глухо и вдумчиво произнесла Серафима.
– Спасибо, что сказал.
Она стала его целовать много-много. Теркин отвел ее обеими руками за плечи и сказал прерывисто:
– Сима! Довольно!.. Так нельзя. Пожалей меня!..
– Прости, жизнь моя, прости!
– Проводи меня.
Теркин встал, и она тотчас же поднялась.
Оба пошли оттуда быстро и молча. Он чувствовал, что Серафима войдет к нему. Был уже одиннадцатый час. Везде стояла тишина, и только из увеселительного сада, где они когда-то встретились, донесся раскат музыки.
Серафима у крыльца гостиницы припала головой к его плечу, и
– Вася!..
X
Пароход "Бирюч" опять пробирался по сомнительному плёсу, хотя и шел к низовьям Волги и уже миновал две-три больших стоянки.
Рано утром, на заре, он тронулся с последней ночевки, где принял несколько пассажиров.
В числе их был и Теркин. Он спал до пяти часов и, когда стало уже вечереть, вышел на палубу.
Проходили мимо гористых берегов, покрытых лесом почти вровень с водою. Теркин сел у кормы, как раз в том месте, где русло сузилось и от лесистых краев нагорного берега пошли тени.
– Василию Ивановичу!
– окликнул его сверху жирным, добродушным звуком капитан Кузьмичев. Как почивали?
– Превосходно!
– ответил Теркин и два раза кивнул ему головой.
Капитан прохаживался по правому кожуху и курил.
– Вот опять к нам угодили. Весьма рад.
– И я также, - ответил ему Теркин в тон.
Ему в самом деле было приятно, что он совершенно неожиданно попал на "Бирюч". Ему казалось только странным, почему этот пароход так поздно пришел в тот губернский город, где он сегодня чем свет сел на него.
– Вы, нешто, где застряли?
– крикнул он снизу вверх капитану.
– И весьма!..
– Где же?
– У села Работок. С колесом вот с этим беда приключилась. Целую неделю валандались. Срочный груз должны были паузить.
– Дрянная посудина!
– заметил хозяйским тоном Теркин.
– Мне самому, Василий Иванович, она оскомину набила.
Кузьмичев присел на корточки на край кожуха, свесив голову, и полушепотом пустил:
– К вам проситься буду...
– Милости прошу, - ответил Теркин полушутливо, но тотчас же про себя прибавил: "тебя я не прочь взять, ты ловкий и душевный парень; только надо тебя будет маленько подтягивать".
– Спасибо на добром слове!
Глаза Кузьмичева весело заиграли; он, всегда красный, еще покраснел и молодцевато поднялся на ноги.
– Вы до Царицына с нами?
– спросил он еще возбужденнее.
– До Царицына.
– А "Батрак" ваш, поди, совсем готов, ждет только, как его в купель опустят... За чем дело стало?
Теркин без слов показал ему, что есть заминка в деньгах, постукав правой кистью о ладонь левой.
– Хе-хе!
– раздался веселый смех капитана.
– Вы это живой рукой оборудуете.
В его слова не было лести. Он действительно считал Теркина умнейшим и даровитейшим малым, верил, что он далеко пйдет... "Ежели и плутовать будет, - говорил он о нем приятелям, - то в меру, сохранит в душе хоть махонькую искорку"...
Тон капитана пришелся Теркину по сердцу. И весь этот интимный разговор прошел без ближайших свидетелей. Около никто не сидел, и чтобы не очень было слышно, Теркин придвинулся к самому кожуху.
– Всякого успеха!
– крикнул капитан, подошел к перилам рубки и что-то тихо сказал лоцману.