Василий Тёркин
Шрифт:
– За мной не пропадет. Немчура небось знает, что я не нищий.
И вдруг узнают они, что на совете, где обсуждали полугодовые баллы за поведение, Теркин и Зверев получили всего три с плюсом; и постарался об этом добро бы Перновский, а то Виттих.
Он сказал при директоре и инспекторе:
– И Теркин, и Зверев с дурными склонностями - слова своего не держат. Ни тот, ни другой не отдают мне долга вот уже который месяц.
Целую неделю следили они за ним. Звереву, жившему в пансионе, было удобнее подглядывать, куда Виттих
И выследили. Они его выждали за углом, - это было в сумерки, - и в узком темном коридорчике напали, со словами:
– Ябедничать!
– Полноте, господа! Полноте! Ваша судьба теперь в моих руках: стоит мне подняться к директору - и вы погибли!
Теркин ничего на это не сказал.
– Вот что, господа, - заговорил Виттих громким шепотом.
– Вы, во всяком случае, погибли. Хотите пойти вот на что: что сейчас вышло - умрет между нами. Я буду молчать - молчите и вы!
В полутемноте Теркин не мог отчетливо видеть лиц Виттиха и Зверева, но ему показалось, что его приятель первый пошел на это, прежде чем спросил:
– Вася! как ты скажешь?
Что было ему сказать? Из-за него быть выгнанным, а то и того хуже - решительно не стоит.
– Поклясться-то поклянется, - выговорил он, - а выдать может, под шумок, разлюбезным манером.
– Ладно! Посмотрим!
– сказал задорно Зверев, а сам был рад-радешенек, что история кончилась так, а не иначе.
Они оба были уверены, что ни одна душа ничего не видала и не слыхала. В классе Виттих вел себя осторожно и стал как будто даже мирволить им: спрашивал реже и отметки пошли щедрее. Как надзиратель в пансионе обходился с Зверевым по-прежнему, балагурил, расспрашивал про его деревню, родных, даже про бильярдную игру.
И так шло месяца два. Друг друга они успокаивали: Виттиху прямой расчет молчать. Откройся история, хотя бы и не через него, их выключат, да и ему хода не будет, в инспекторы не попадет.
Вообще он сделался добрее, и класс его полюбил, сравнивал с "изувером" Перновским.
Виттих и Перновский не терпели один другого. Из-за количества уроков они беспрестанно подставляли друг другу ножку. Перновский читал в старшем отделении. На первые два года по его предмету бывал всегда особый преподаватель, всего чаще инспектор или директор. А тут Виттих захватил себе ловко и незаметно и эти часы; Перновский еще ядовитее возненавидел его, хотя снаружи они как будто и ладили.
В начале поста дядьку, старого унтера Силантия, за продолжительные провинности уволили. В день его ухода из пансиона он, сильно выпивши, пошел прощаться с воспитанниками и с учителями. Начал он с наставников - их было трое; у всех был, кроме Виттиха. И, прощаясь с Перновским, говорил ему:
– Вы, Фрументий Лукич, язвительный человек. И ко мне всегда были не в пример строги. А я вот пришел прощаться с вами; к господину Виттиху, хоть тот и подобрее, я не пойду.
И тут же Силантий рассказал спьяна, что он собственными
Силантий хоть и говорил, что Виттих добрее, но он на него всего больше был зол и, зная его нрав, подозревал, что из-за "оговоров" Виттиха его разочли.
Для Перновского это было слишком на руку, да он и помимо того не упустил бы никогда ничего подобного без разоблачения.
Он доложил директору и предупредил, по-товарищески, своего соперника. Директор хотел сначала замять дело, но через того же Перновского узнал, что и в классах и в дортуарах об этом уже пошли толки.
– Ну, Вася, мы пропали!
На этот возглас приятеля Теркин, не колеблясь ни секунды, ответил:
– Теперь надо осрамить Перновского при всех. Давай бросать жребий.
Сделали они нарезку на одной из "семиток" и бросили их в фуражку, встряхнули раза два, и уговор был - в один миг выхватить монету.
С нарезкой вынул Зверев и побледнел, но притворился, что он "битк/а", и вскричал:
– Я так я!..
Но не выдержал и чуть не расплакался.
– Страшно?
– спросил его Теркин.
– Страшно, Вася...
Зверев схватил его за руки, хотел поцеловать и разрюмился окончательно.
– Тебе все равно отвечать. Коли исключат тебя - вот тебе крест, мамаша тебя не оставит!..
– Ну, ладно! Только смотри, Петька: я себя не продаю ни за какие благостыни... Будь что будет - не пропаду. Но смотри, ежели отец придет в разорение и мне нечем будет кормить его и старуху мать и ты или твои родители на попятный двор пойдете, открещиваться станете - мол, знать не знаем, - ты от меня не уйдешь живой!
И так грозно он это сказал, что Зверев начал креститься и клясться. Ему даже противно стало.
– Ладно. Завтра же! Фроша меня вызовет к доске наверняка.
ХIII
На второй урок пришел Перновский и первым же вызвал Теркина к доске.
Землистые щеки Перновского, его усмешка и выражение глаз, остановившихся на нем, заставили его покраснеть. У него даже заволокло зрение, и он в два скачка очутился у кафедры...
Звуки ругательного слова гулко раздались в воздухе... Учитель вскочил, схватился одной рукой за угол кафедры, а другой оттолкнул Теркина...
Началось дело. Сидение в карцере длилось больше двух недель. Допрашивали, делали очные ставки, добивались того, чтобы он, кроме Зверева, - тот уже попался по истории с Виттихом, - выдал еще участников заговора, грозили ему, если он не укажет на них, водворить его на родину и заставить волостной суд наказать его розгами, как наказывают взрослых мужиков. Но он отрезал им всего один раз:
– Я один надумал. Ни Зверева, ни кого другого я в это не впутывал.
Зверева он по второму делу все-таки не выгородил: ясно было, что и тот хотел отомстить Перновскому.