Василий Тёркин
Шрифт:
Говорить про свою вину Зверев упорно избегал, только два раза пустил возглас:
– В поджигатели произвели!
Он полон был не того, что ему предстоит, а негодования на прокурора и следователя, которые "извели" его жену. Когда он был посажен в острог, она в тот же день заболела.
– Не верю я докторам, - шептал он Теркину на ухо.
– Они дурачье, олухи, шарлатаны. Толкуют: невропатия, астма какая-то. А я вижу, что она себя опоила чем-то. И не сразу... а, может, каждый день подсыпает себе в их лекарства.
И
– Мерзавцы!.. Крапивное семя!
Он не выдержал и стал всхлипывать:
– Краше в гроб кладут. Как бросилась ко мне!.. И сейчас же обомлела. Столбняк! Не доживет до субботы... Любовь какая, Вася! Понимаешь ты! Кабы ты видел ее! Первая женщина в империи!
Его охватила струя мужского самодовольства, сознания, что из любви к нему женщина отравляется. О том, что из- за нее, для ее транжирства, он стал расхитителем и поджигателем, - он не тужил.
– Для какого черта, - крикнул он и заходил по камере, - для какого черта он меня в колодники произвел, этот правоведишка-гнуснец! Что я, за границу, что ли, удеру? На какие деньги? И еще толкуют о поднятии дворянства! Ха-ха! Хорошо поднятие! Возили меня сегодня по городу в халате, с двумя архаровцами. Да еще умолять пришлось, чтобы позволили в долгушке проехать! А то бы пешком, между двумя конвойными, чтобы тебе калачик или медяк Христа ради бросили!
Губы его брызгали слюной и болезненно вздрагивали. Он опять присел к Теркину, весь как-то ушел в плечи и одну ладонь положил ему на колени.
– Кто старое помянет... Ты знаешь!.. Тогда ты со мной форсить начал, Василий Иваныч... Ну, поквитались!.. От моего ельника и у тебя выдрало сколько десятин. Я тебе мстить не хотел. Извини, брат! Да ведь это не твое собственное, а компанейское... Ну, и то сказать, и попросил я у тебя тоже здорово - сорок тысяч. Имел резон отказать. Только уж очень ты... тогда...
Зверев тряхнул головой и замолчал.
– Петя!
– тихо и робко выговорил Теркин.
– Тебя под залог выпустят?
– Мало ли что! Десять тысяч заломил правоведишка! У кого есть нынче такие деньги? Все прожились! Все прогорели! Вся губерния не лучше меня грешного. А в банке-то каких делов наделали!..
– Слушай! Заяви следователю, что я внесу.
– Что?..
Краска залила сразу лицо Зверева. Он откинулся корпусом в сторону и, заикаясь, выговорил:
– Ты - зря? Грешно!.. Лежачего не бьют!
– Не зря, а вправду.
– Нет?!
С нервным криком он вскочил, схватил за руку Теркина и стал целовать.
XXXIX
Тарантас, открытый, четырехместный, запряженный тройкой бурых лошадей, стоял в тени опушки, в той части соснового заказника, которая уцелела от недавнего пожара. На козлах, рядом с кучером, сидел карлик Чурилин.
В глубине лужайки,
Он все еще жил в Кладенце, где Теркин нашел ему постоянную работу - надзор за складами по его пароходно-торговому делу. Здоровье его падало, но он этого не примечал и верил в то, что поправится.
Его послали на кумыс; он с трудом согласился; но захотел навестить сначала Теркина и прибежал к нему накануне на пароходе. Капитан Кузьмичев - теперь командир "Батрака" - зашел в Заводное грузить дрова и местный товар; но просидел целые сутки из-за какой-то починки. Он должен был везти Аршаулова книзу, до самой Самары.
Всякому было видно, как бедняга плох; но Аршаулов, еще более спавший с голоса, смотрел весело и порывался говорить. Кашель затруднял его речь и часто доходил до судорожных припадков; он хватался за грудь, ложился боком и томительно отхаркивал, а потом, со словами: "Это ничего! извините!" - вступал так же пылко в новый разговор.
Теркин показывал им сегодня оба заказника, на обоих берегах Волги; показал и пожарище. В усадьбе он успел представить их невесте; но остальных членов семьи они не видали, чему он был, в сущности, рад.
Как-то особенно отрадно было у него на душе в эту минуту вместе с горьким осадком от мысли, что такой славный "фанатик", как Михаил Терентьевич Аршаулов, обречен на скорую смерть...
– Но он не сознавал этого, стало - не страдал.
Живо вспомнились ему все переходы их бесед в Кладенце... С того времени многое запало ему в совесть, под горячим обаянием веры в народ и жалости к нему этого горюна, считающего себя теперь счастливцем.
– Очень бы мне, братцы, хотелось, - заговорил он, - сделать вас участниками моего перехода в состояние женатых людей, да грешно было бы задерживать вас.
– Я бы остался, Василий Иваныч, - сказал Аршаулов чуть слышным звуком.
– Нет, поезжайте!.. Обвенчаемся мы не то через две недели, не то через месяц, где же вам ждать!.. Вы мою Саню видели; кажется, она вам обоим пришлась по вкусу?..
– И весьма!
– крикнул весело Кузьмичев.
– Вот и мудрец одобряет.
– Теркин кивнул головой Хрящеву, который придвинулся к ним.
– Я Антона Пантелеича в шафера за это возьму.
– Мне непозволительно, - шутливо заметил тот и снял свой "брыль".
– Я ведь вдовьего сана.