Василий Тёркин

Боборыкин Петр Дмитриевич

– Ничего!.. Свидетелем, во всяком случае, можно быть.

– Много благодарен за честь. Только, кажется, это мне не по чину будет.

– Это почему?
– возразил Теркин, делая в его сторону жест правой рукой.
– Вы, господа, Антону Пантелеичу не верьте! Он только прибеднивается, а у него в голове столько есть всякого добра... да и в сердце также, - добавил он пониже тоном.

Хрящев стыдливо отвернулся.

– Нечего, нечего конфузиться-то!.. Унижение паче гордости. Здесь Антон Пантелеич в своем царстве.

– Что твой леший!
–

подсказал Хрящев и детски рассмеялся.

– Не леший, а лесной пестун и созерцатель!.. Господа!
– Теркин обратился к своим гостям.
– Ежели мы с вами сегодня любовались этим заказником, тем, что уцелело от пожара, - это дело рук Антона Пантелеича.

– Ни Боже мой!

– Толкуйте!.. Без вас я бы совсем зарвался, да и сам бы сгинул во мшаре.

– Как это?
– вскричал заинтересованный капитан.

– Василий Иваныч! Пожалуйста!
– заговорил просительно Хрящев.
– Никакого тут подвига не было... Вы бы и сами...

Но Теркин не дал ему договорить и рассказал гостям, как он мог сгореть в мшаре, не явись ему на помощь Антон Пантелеич.

Тот сидел с поникшей головой, обращенной к лесу, и видно было, что ему действительно было неловко.

Когда Теркин кончил, он обернул к ним свое загорелое, с лоском, пухлое лицо и, часто мигая серыми глазками, выговорил с юмором:

– Этак вы меня заставите, Василий Иваныч, подать прошение о выдаче мне медали за спасение погибающих.

– Ладно! Толкуйте!
– крикнул Теркин, и его начало еще сильнее подмывать: выставить напоказ перед этими отличными ребятами-сотрудниками и приятелями - достоинства своего лесовода-мудреца.

– Ведь вот, господа, - он оторвал ветку от молодой сосенки, стоявшей около него, - для вас и для меня лес - известно что такое. Я вот сбираюсь даже удивить матушку-Россию своими делами по сохранению лесов; а ничего-то я не знаю. Да и профессора иного, который книжки специальные писал, приведи сюда - он наговорит много, но все это будет одна книжка; а у Антона Пантелеича каждое слово в глубь прозябания идет.

– Книжка!
– перебил его Хрящев и еще ближе пододвинулся к ним.
– Не извольте относиться к ней свысока. Откуда же и я-то извлек то, о чем маракую? Из книжек. Без науки ничего нет и быть не может в человеческом разумении.

– Нет, не из книжки, а из своего проникновения, из души. Вы влюблены, дружище, во все естество, в каждую былинку, в каждую козявку.

– Есть тот грех! Хе-хе!

Хрящев засмеялся и шутливо закивал головой.

Всем стало очень весело.

– Да вот, - указал Теркин, - хоть эта сосенка! Пари держу, что Антон Пантелеич до тонкости определит, сколько ей лет, так, на глазомер, а не под микроскопом.

– Ну, это не большая премудрость, Василий иваныч! Это каждый мужик бывалый знает.

– Однако!..

– Сколько же ей лет?
– спросил и задорно подмигнул капитан.

Хрящев подполз к сосне, поглядел на нее снизу вверх, пощупал ствол и стал что-то считать, дотрогиваясь до ветвей.

– Видите ли, - начал он медленно и тихо закрыл глаза, - каждый

год сосна дает венчик в несколько ветвей. Сколько венчиков, столько и лет, - без ошибки. В этом деревце венчиков до пятнадцати - стало быть, и лет ему пятнадцать. Это вернее, чем ежели теперь срубить у корня и пласты считать, особливо в старом дереве. К коре пласты сливаются, и их надо под лупой рассматривать, чтобы не ошибиться.

– Ну вот видите, господа!
– крикнул Теркин.
– И всякое дерево у Антона Пантелеича - точно живой человек: свою, как бы это сказать, душу имеет, психологию.

– А то как же!
– со вздохом подтвердил Хрящев, лаская рукой тонкий ствол сосенки.

– Ель он до обожания любит... А я - сосну!.. У нас всегда насчет этого идут диспуты.

– И сосна - почтенное дерево, - выговорил вдумчиво Хрящев, оглядывая всех троих, - и притом целомудренное.

– Как это?

Кузьмичев расхохотался.

– Потому что в брак она вступает редко - раз в шесть, в семь лет, а не ежегодно, как столько других произрастаний. Ей приходится вести жизнь строгую. На постноядении стоит всю жизнь - и в какие выси поднимается. На чем держится корнями, сами изволите знать. Потому и не может она вокруг себя разводить густой подлесок, обречена на одиночество, и под нею привольно только разве вереску. Но и в нем есть большая краса. Не угодно ли поглядеть... Вон он в полном цвету!

Все трое поглядели в сторону опушки, где позади стволов протянулась лиловая полоса.

– Лес, - продолжал Хрящев, попадая на свою любимую зарубку, - настоящее царство живых существ. Мы в своей гордыне думаем, что только в нас вся суть, а кроме нас ничто не чует, не любит, никаких нет стремлений и помыслов... А это неправда, - выговорил он горячо и мягко, - неправда! Не то что вот эта сосна, - камень - и тот живет!.. А уж о пернатых и говорить нечего! Те еще так живут, как многим из нас ни единожды на своем веку не удастся. Везде одна сила, один дух... Я в это верю, грешный человек... И куда ни обернусь - вправо, влево, - везде чудо... И один наш мятущийся, ограниченный дух все фордыбачит, корит, судит, рядит, приговоры изрекает. И все всуе! Никто не прав, никто не виноват... И ежели для нас зло существует, то для нас только. А для сосны - вот этой самой - есть свое зло, а для муравья или червя - свое... Их-то мы не слушаем и не разумеем, а только со своей подоплекой носимся!

XL

– Нет, позвольте!..

Аршаулов весь заволновался; его жилистая шея точно проглотила с трудом кусок; он развел руками и тотчас после того стал сжимать ими грудь.

– Позвольте, - стремительно заговорил он, с усилием поднимая глухой, сиплый звук голоса.
– С такой теорией Антона Пантелеича и обовшивеешь, по-мужицки выражаясь! "Никто не прав, никто не виноват! Все-чудо в мироздании!"

– Чудо-с!
– повторил Хрящев.

– Не знаю, да и знать не хочу! Так и все изуверы рассуждают, гасильники. С этим дойдешь до непротивления злу... Прибаутку-то эту мы теперь везде слышим.