Василий Тёркин
Шрифт:
– Слыхал и я, - твердо выговорил Хрящев.
– То-то!.. Мы не муравьи, не черви, не сосны и ели! Мы - люди!
– все распалялся Аршаулов, и щеки его начинали пылать сквозь бурую кожу, натянутую на мышцах, изъеденных болезнью.
– Мы люди, господа! А потому имеем священное право - руководиться нашим разумом, негодовать и радоваться, класть душу свою за то, во что мы верим, и ратовать против всякой пакости и скверны...
– Всеконечно, - прервал Хрящев, и мягкое выражение сменилось на его пухлом лице другим, сосредоточенным и немножко насмешливым.
– Всеконечно, Михаил Терентьич, но ни рассуждать мы по существу, ни судить
– Не в этом дело!
– ослабшим голосом возразил Аршаулов, и руки его упали сразу на костлявые бедра.
– Не в этом дело!.. Теперь в воздухе что-то такое... тлетворное, под обличьем искания высшей истины. Не суетным созерцанием нам жить на свете, особливо у нас, на Руси-матушке, а нервами и кровью, правдой и законом, скорбью и жалостью к черной массе, к ее невежеству, нищете и рабской забитости. Вот чем!..
В горле у него захрипело. Он закашлялся и приложил платок к губам. Теркину показалось, что на платке красные пятна, но сам Аршаулов не заметил этого, сунул платок в наружный карман пальто и опять стал давить грудь обеими руками своим обычным жестом.
– Голубчик! Михаил Терентьич!
– остановил его Теркин.
– Вам ведь не весьма полезно так волноваться. Да и не о чем.
– Нет, позвольте!
– отстранил его одной рукой Аршаулов и порывисто подался вперед всем туловищем.
– Вот я прямо из нашего села, где Василий Иваныч родился и вырос, - добавил он в сторону Хрящева.
– Ежели в эмпиреях пребывать и на все смотреть с азиатским фатализмом, так надо плюнуть и удрать оттуда навеки: такая там до сей поры идет бестолочь, столько тупого, стадного принижения, кулачества, злобы, неосмысленности во всем, и в общинных делах, и в домашних, особливо между православными. Ан нет! Надо там оставаться... Ни за какую чечевичную похлебку не следует менять своей веры в народ и свой неблагодарный завет. Ни за какую!.. Так-то!
– Да что вы, голубчик, на моего мудреца так накинулись?
– заговорил веселее Теркин.
– Вы его совсем не знаете. Быть может, из нас троих Антон Пантелеич никому не уступит в жалости к мужику и в желании ему всякого благополучия.
– Опять вы меня не по заслугам хвалите, Василий Иваныч, - пустил жалобной нотой Хрящев и отвернулся.
– Не замайте!
– крикнул ему Теркин.
– Кто меня образумил на пожаре, вон там, когда я даже разревелся от сердца на мужичье, не показавшее усердия к тушению огня? Вы же! И самыми простыми словами... Мужик повсюду обижен лесом... Что ж мудреного, коли в нем нет рвения, даже и за рубль-целковый, к сохранению моих ли, компанейских ли маетностей?
– Еще бы!
– вырвалось у Аршаулова, и он ласковее взглянул на жирный затылок Хрящева.
– И выходит, - подхватил капитан, закуривая толстую папиросу в мундштуке, - Антон-то Пантелеич не токмо что из мшары вас высвободил, да еще мудрым словом утишил?
– Именно!
– вскричал, вскакивая обеими ногами, Теркин.
– И пожар пошел с той минуты на убыль, да и во мне все улеглось. Там же в лесу, около полудня, как бухнулся в траву, так и проспал до вечерней зари, точно коноплю продал.
–
– повторил со смехом капитан.
– Самая простецкая прибаутка - и какая верная!
– За Москвой в большом употреблении, - скромно подсказал Хрящев, - где этой коноплей нарочито займаются. Только нынче пришло и это в умаление. Нефть подкузьмила... Смазочные масла.
– Все знает!
– крикнул Теркин.
– Ну, господа, пора!.. Андрей Фомич!
– окликнул он капитана.
– Поглядите-ка, как на ваших часах?
Кузьмичев вынул часы, тряхнул своей курчавой
головой и сказал:
– И весьма!
Аршаулову Теркин помог подняться. Они все вчетвером сели в тарантас и по узковатой дороге шажком пустились к реке.
Там Теркин крикнул кучеру: "стой!" - и начал прощаться с Аршауловым и капитаном.
– А вы как же?
– спросил Кузьмичев.
– Я пешком добреду до перевоза. На пароме перееду. Антон Пантелеич проводит вас до Заводного. Ну, дорогой Михаил Терентьевич! в добрый путь!.. На пароходе не извольте храбриться. Как семь часов вечера - в каюту... Капитану я строго-настрого вменяю в обязанность иметь над нами надзор. И в Самаре не извольте умничать - противиься лекарям... Пейте бутылок по пяти кумысу в день - и благо вам будет.
– Слушаю!
– с смешливой кротостью выговорил Аршаулов.
– Досадно, ужасно досадно, что не удастся расписаться в книге "по женихе" или "по невесте".
– Ну, мы наверстаем!
– сказал капитан.
– Через годик, а может, и раньше на крестины попадем.
– Всенепременно!
– пустил Хрящев в ход свое любимое слово.
Все рассмеялись.
– Нарочно прибегу! Вот на "Батраке" же, - заговорил с усилием Аршаулов, и в его блестящих зрачках тяжкобольного заиграла уверенность, что он будет пить шампанское на этих крестинах.
Теркин поглядел было на него, но тотчас же отвел глаза.
"Бедняга!
– подумал он.
– Хорошо, если до Самары-то тебя доставят".
То же подумали капитан и Хрящев.
– Ну, трогай! Путь добрый!
– кричал Теркин, стоя на рассыпчатом грунте прибрежной дороги, и замахал рукой.
– До свидания, Василий Иваныч! Спасибо вам, большое спасибо!
– долетели до него хриплые, прерывистые звуки голоса Аршаулова.
– Пошел!
– пискнул Чурилин и снял картуз.
"Болезный!" - подумал Теркин крестьянским словом, каким, бывало, его приемная мать жалела его, когда он, мальчиком, заболевал. Но ему отрадно стало от этого, - конечно, предсмертного - свидания с Аршауловым. Ничто не сокрушило веры энтузиаста: ни последний градус чахотки, ни та вечная кладенецкая сумятица, про какую он сейчас так самоотверженно и пылко высказался.
Без чванства и гордости почувствовал Теркин, как хорошо иметь средства помогать горюнам вроде Аршаулова. Без денег нельзя ничего такого провести в жизнь. Одной охоты мало. Вот и мудреца лесовода он пригрел и дает полный ход всему, что в нем кроется ценного на потребу родным угодьям и тому же трудовому, обездоленному люду. И судьбу капитана он обеспечил - взял его на свою службу, видя что на того начали коситься другие пайщики из-за истории с Перновским, хотя она и кончилась ничем.
Деньги!.. Они будут у него всегда, и все больше и больше их будет. Не глупая удача, а что-то в нем самом сулит ему это. И находятся же такие суесловы, что требуют одного личного ручного труда. Что бы он сделал мужицкой работой хоть бы для Аршаулова?