Василий Тёркин
Шрифт:
– А умру я? Утону? Или на железной дороге вагон разобьет?
– Так что ж?
– У тебя заручка есть.
– Какая? Вася! Побойся Бога! Хочешь непременно в покойники записываться... Гадость какая! Ну, умрешь. Я предъявлю вексель. Что же останется, коли пароход у тебя на одну треть в кредите? Завод небось прежде всех других кредиторов пойдет?
– Вон какой делец выискался!
– шутливо вскричал он, но тотчас же переменил тон, сел опять рядом с нею, взял ее руку и сказал тихо, но сильно: - Без документа я денег этих не возьму. Сказано - сделано!
Они помолчали.
– Ах вы, мужчины! Законники! Точно дети
Поцелуй звонко разнесся в засвежевших сумерках.
– Дурачок ты, Вася! Нужды нет, что мы не венчаны с тобой! Но нас судьба веревочкой перевязала, слышишь? Муж да жена - одна сатана! Знаешь поговорку?
– Знаю, - ответил он и опустил голову.
XL
– Молись Богу!
– раздалась команда.
Молодой раскатистый голос пронесся по всему пароходу "Батрак".
Капитан Подпасков, из морских шкиперов, весь в синем, нервный, небольшого роста, с усами, без бороды - снял свою фуражку, обшитую галуном, и перекрестился.
Рядом с ним, впереди рулевого колеса, стоял и Теркин, взявшись за медные перила.
И он снял поярковую низкую шляпу и перекрестился вслед за капитаном.
Все матросы выстроились на нижней палубе, - сзади шла верхняя, над рубкой семейных кают, - в синих рубахах и шляпах, с красными кушаками, обхватывая овал носовой части. И позади их линии в два ряда лежали арбузы ожерельем нежно-зеленого цвета - груз какого-то торговца.
Все пассажиры носовой палубы обнажили головы.
Теркин, не надевая шляпы, кивнул раза два на пристань, где в проходе у барьера, только что заставленного рабочими, столпились провожавшие "Батрака" в его первый рейс, вверх по Волге: два пайщика, свободные капитаны, конторщики, матросы, полицейские офицеры, несколько дам, все приехавшие проводить пассажиров.
– Путь добрый, Василий Иваныч!
– послал громче других стоявший впереди капитан Кузьмичев.
Его большая кудельно-рыжая голова высилась над другими и могучие плечи, стянутые неизменной коричневой визиткой.
– Смелым Бог владеет!
– крикнул ему в ответ Теркин и махнул фуражкой.
Кузьмичев рассчитывал, кажется, попасть на его "Батрак", но Теркин не пригласил его, и когда тот сегодня утром, перед молебном и завтраком, сказал ему:
– Василий Иваныч! ведь тот аспид, которого мы спустили с "Бирюча", судом меня преследует...
Он ему уклончиво ответил:
– Ничего не возьмет!
И не сказал ему:
"Не бойтесь! Если будут теснения, переходите ко мне".
В ту минуту, когда он крикнул: "Смелым Бог владеет", он забыл про историю с Перновским и думал только о себе, о движении вперед по горе жизни, где на самом верху горела золотом и самоцветными каменьями царь-птица личной удачи.
Солнце било его прямо в темя полуденным лучом; он оставался без шляпы, когда после команды капитана "Батрак" стал плавно заворачивать вправо, пробираясь между другими пароходами, стоявшими у Сафроньевской пристани, против площади Нижнебазарной улицы.
Он любовался своим "Батраком". Весь белый, с короткими трубами для отвода пара, - отдушины были по-заграничному вызолочены, - с четырьмя спасательными катерами, с полосатым тиком, покрывавшим верхнюю палубу белой рубки, легкий на ходу, нарядный и чистый, весь разукрашенный флагами, "Батрак"
Над ним слева высился горный берег Нижнего. Зелень обрывов уходила в синее небо без малейшего облачка; на полгоре краснела затейливая пестрая глыба Строгановской церкви, а дальше ютились домики Гребешка; торчал обрубок Муравьевской башни, и монастырь резко белел колокольнями, искрился крестами глав.
Еще дальше расползлась ярмарка; точно серый многолапчатый паук раскинулась она по двум рукавам Оки и плела свою паутину из такого же серого товара на фоне желто-серых песков, тянувшися в обе стороны. И куда ни обращался взгляд, везде, на двух великих русских реках, обмелевших и тягостно сдавленных перекатами, теснились носы и кормы судов, ждущих ходу вниз и вверх, с товаром и промысловым людом, пришедшим на них же сюда, к Макарию, праздновать ежегодную тризну перед идолами кулацкой наживы и мужицкой страды.
Уши у него заложило от радостного волнения; он не слыхал ежеминутного гудения пароходных свистков и только все смотрел вперед, на плес реки, чувствуя всем существом, что стоит на верху рубки своего парохода и пускает его в первый рейс, полным груза и платных пассажиров, идет против течения с подмывательной силой и смелостью, не боится ни перекатов, ни полного безводья, ни конкуренции, никакой незадачи!..
Губы его стали шевелиться и что-то выговаривать.
Из самых ранних ячеек памяти внезапно выскочили стихи - и какие!
– немецкие, чт/о его и удивило, и порадовало. По-немецки он учился, как и все его товарищи, через пень-колоду. В пятом классе немец заставил их всех учить наизусть одну из баллад Шиллера.
– "Er stand auf seines Daches Zinnen", - выговорил Теркин уже громко под ритмический грохот машины.
– "Er stand auf seines Daches Zinnen", - повторил он, и память подсказала ему дальше:
Und schaute mit ergo:zten Sinnen
Auf das beherrschteSamos hin!
И он ярче, чем в отроческие годы, вызвал перед собой картину эллинской жизни. Такое же победное солнце... Властитель стоит на плоской крыше с зубцами, облитой светом, и любуется всеми своими "восхищенными чувствами" покоренным островом. Самос - его! Самос у него под ногами... Смиренный пьедестал его величия и мощи!..
Древнегреческий город с целым островом - и один из бесчисленных волжских пароходов, которому красная цена шестьдесят тысяч рублей!
"Василий Иваныч!.. Не хватили ли, батюшка, через край?" - остановил он себя с молодой усмешкой и тут только заметил, что все время стоял без шляпы; "Батрак" уже миновал Сибирскую пристань.
"А кто его знает, каков он был, этот Самос?
– думал он дальше, и струя веселого, чисто волжского задора разливалась по нем.
– Ведь это только у поэтов выходит все великолепно и блистательно, а на самом-то деле, на наш аршин, оказывается мизерно. И храмы-то их знаменитые меньше хорошей часовни. Пожалуй, и Самос - тот же Кладенец, когда он был стольным городом. И Поликрат не выше старшины Степана Малмыжского?"