Василий Тёркин
Шрифт:
Теркин присел на пыльный диван, держа в руках пучок разноцветных афиш. Он уже знал, что в театре идет "Мария Стюарт", с Ермоловой в главной роли, но захотел просмотреть имена других актеров и актрис.
Театральная афиша была не цветная, а белая, огромная, напечатанная по-провинциальному, с разными типографскими украшениями.
После "Марии Стюарт" шло "Ночное".
Он взглянул на фамилии игравших в этой пьесе. Их было всего трое: два актера и одна актриса.
"Большова!" - выговорил про себя Теркин.
И тотчас же, отложив афишу, он провел ладонью по волосам и задумчиво
"Большова!
– повторил он и прибавил: - А ведь это она! Разумеется!"
И что-то заставило его встать и пройтись по цирюльне.
– Долго еще ждать?
– громко спросил он, ни к кому не обращаясь.
– Сию минуту!
– откликнулся хозяин.
– Только пудры немножко.
Имя "Большова" запрыгало у него в голове.
Давно ли это было? Лет пять назад. Приехал он в Саратов. Тогда он увлекался театром: куда бы ни попадал, не пропускал ни одного спектакля, ни драмы, ни оперетки. До того времени у него не бывало любовных историй в театральном мире. В труппе он нашел водевильную актрису с голоском, с "ангельским" лицом мальчика. Про нее рассказывали, что она барышня хорошей фамилии, чуть не княжна какая-то; ушла на сцену против воли родителей; пока ведет себя строго, совсем еще молоденькая, не больше как лет семнадцати. Крепко она ему полюбилась. Ночей не спал; сколько проугощал актеров, чтобы только с ней познакомиться. И знакомство это вышло такое милое, душевное. Еще одна, много две недели, и наверно они бы объяснились. Его удерживало то, что она несомненно девушка, совсем порядочная: так заверяли его и приятели- актеры.
Вдруг она заболевает корью. А его патрон, железнодорожный подрядчик, услал в Екатеринбург депешей.
– Любезнейший, - спросил он хозяина цирюльни, садясь в кресло перед зеркалом, - вы знаете, где тут актрисы живут?.. Наверно, в номерах поблизости?
– А вам кого, господин?
– солидно осведомился парикмахер.
– Госпожу Больщову.
– Надо спросить вон в той гостинице... наискосок, вправо от театра.
II
У подъезда номеров, обитого тиком, в доме, полном лавок, стоял швейцар в серой поддевке и картузе, довольно грязный, с масляным, нахальным лицом.
– Артистка Большова?
– спросил его Теркин, протягивая руку к двери, забранной медными прутьями.
– Здесь, пожалуйте!
Швейцар ухмыльнулся.
– В котором номере?
– Я вас провожу. Во втором этаже.
Они поднялись по чугунной лестнице.
– Сюда, в угол пожалуйте, - пригласил швейцар.
– Вот в этом самом, двадцать восьмом номере. Ключ тут. Да я и не видал еще их. В театр им рано...
Уходя, швейцар остановился и прибавил:
– За беспокойство, ваше сиятельство!
Теркин дал ему на водку, но повторил, покачав головой:
– За беспокойство! Теплый вы здесь народ!
Он постучал в дверь и только что взялся за ручку, его остановил вопрос:
"А Серафиме ты скажешь про этот визит?"
"Отчего же не сказать!" - ответил он весело и смело отворил дверь.
Изнутри его никто не окликнул.
"Как бишь ее зовут?" - подумал он и сразу
В темной передней висело под простыней много всякого платья.
– Кто там?
– спросил женский голос, точно спросонок.
Голоса Теркин не узнал: он был контральтовый и немного хриповатый.
– Надежда Федоровна у себя?
– громко выговорил Теркин и остановился перед занавеской, висевшей в отверстии перегородки.
– У себя, у себя!.. Кто это?.. Подождите минуточку!
Послышался скрип мебели и стук туфель-шлепальцев. Вероятно, она лежала и теперь оправляется перед зеркалом.
– Можно?
– спросил он так же весело, проникая в первую половину номера, отделенную от спальни перегородкой.
– Можно, можно!.. Ах, Боже мой! Да кто это?
Актриса выставила сперва одну голову в скважинку портьер, спущенных с обеих сторон.
Курчавая голова, полные щеки, большие серые глаза, ласковые и удивленные, и рот с крупными и совсем белыми зубами - все всплыло перед Теркиным точно в рамке портрета.
– Надежда Федоровна! Неужто не узнали?
– Ах, Боже мой!.. Вася Теркин!.. Да?..
Половина портьеры распахнулась, и она выскочила в батистовом пеньюаре, с помятой прической. Она показалась ему выше ростом и втрое полнее. Белая шея и пухлые руки промелькнули перед ним, и он еще невзвиделся, как эти пухлые руки очутились на его плечах.
– Голубчик! Как я рада! Похорошел ужасно!
Руки спустились и взяли его за локти. И свое полное возбужденное лицо, все еще с "ангельским" оттенком, она близко-близко подставила к нему, поднявшись на цыпочки.
– Поцелуемся на радостях! Мы ведь старые-старые друзья!..
Легкая хрипота в ее голосе не пропадала, но тон был милый, задушевный и простой, слишком даже простой, на оценку Теркина.
Они поцеловались три раза, по-крестьянски.
И вдруг она, высвободив одну руку, провела ею по своим губам, как делают бабы и деревенские девки, когда напьются квасу или проглотят стаканчик водки.
– Скусно!
– выговорила она по-волжски и дурачливо покривила носом.
– Господи! Он сконфузился... Что, мол, из Большовой стало. Была великосветская ingenue... а тут вдруг мужик мужиком. Эх, голубчик! С тех пор много воды утекло. Моя специальность - бабы да девки. Вот сегодня в "Ночном" увидите меня, так ахнете. Это я у вас на Волге навострилась, от Астрахани до Рыбинска включительно. Ну, садитесь, гость будете!..
Она усадила его рядом с собою на диван, держала руку в его руке, оглядывала его с гримасами и смешливо поводила носом.
– Красавец мужчина!.. Нечего и говорить! Не устоишь... Никак не устоишь!
Ее курчавая голова, короткий носик, ласковые глаза мелькали перед ним и настраивали на игривый тон; только он все еще спрашивал себя:
"Неужели это та самая барышня хорошей фамилии?"
– Да, - выговорил он, наклоняясь к ней, - немало воды утекло. Вон вы какая гладкая стали!
– Расплылась?
– быстро спросила она серьезнее.
– Подурнела?
– Уж сейчас и подурнела!
– А ведь вы, милый человек, по мне страдали... ась? Помните? У нас тогда совсем было дело на мази. И почему оборвали вдруг?