Василий Тёркин

Боборыкин Петр Дмитриевич

– Так мы "под машину"?
– спросил ее Теркин.

Они уже миновали темный проход под мостом, ведущий от Троицких ворог к башне "Кутафье", направляясь к Тестову.

Он прижимал локтем ее руку и заглядывал ей под шляпу, такую же темную, с большими полями, как и та, что погибла со всем остальным добром на пароходе "Сильвестр".

У него на душе осталось от Кремля усиленное чувство того, что он "русак". Оно всегда сидело у него в глубине, а тут всплыло так же сильно, как и от картин Поволжья. Никогда не жилось ему так

смело, как в это утро. Под рукой его билось сердце женщины, отдавшей ему красоту, молодость, честь, всю будущность. И не смущало его то, что он среди бела дня идет об руку с беглой мужней женой. Кто бы ни встретился с ними, он не побоится ни за себя, ни за беглянку.

Вот сейчас будут они сидеть в трактире, в общей зале, слушать "машину", есть расстегаи на миру: смотри, кто хочет.

– Под машину!
– задорно повторила Серафима и остановила его перед большими воротами.
– Погляди, Вася, какая эта Москва характерная! Прелесть!

И так им обоим сделалось молодо, что они готовы были пуститься назад по липовой аллее в горелки.

Снизу от экзерциргауза грузно скакал с форейтером зеленый вагон конки, грохотал и звенел, так же задорно и ухарски, как и они оба чувствовали себя в ту минуту.

– А позавтракаем, - подхватил Теркин, - сейчас сядем на конку и в Сокольники. Видишь, вон станция.

Завтрак их "под машиной" затянулся до третьего часа. Было все так же жарко, когда они, пройдя подъезд, остановились у станции поджидать вагона к Сухаревке и дальше до Сокольников.

На Теркине был светлый пиджак нараспашку. В правом боковом кармане лежал бумажник с несколькими нужными письмами, одной распиской, книжкой пароходных рейсов его "Товарищества" и рублей до четырехсот деньгами.

Еще у Тестова Серафима заметила ему:

– Вася, смотри, как у тебя бумажник отдулся.

– Ничего!
– небрежно заметил он.
– Я еще не помню, чтобы меня обокрали. А я ли не езжал!..

Подполз вагон снизу. Дожидалось несколько человек.

Только что Теркин вошел в вагон и Серафима за ним следом, как их спереди и сзади стеснили в узком проходе вагона: спереди напирал приземистый мужчина в чуйке и картузе, вроде лавочника; сзади оттеснили Серафиму двое молодых парней, смахивающих на рабочих.

– Что вы толкаетесь!.. С ума сошли!
– крикнул Теркин.

Чуйка пролезла мимо него на заднюю площадку.

– Садись! Место есть!
– сказал Теркин Серафиме и почему-то инстинктивно схватился за боковой карман. Бумажник его выхватили.

– Держи!.. Жулики! Бумажник!
– крикнул он тотчас же и бросился из вагона.

Вышла суматоха. Многие видели, как два парня побежали на Тверскую. Чуйка исчезла, должно быть, юркнула в ворота дома Московского трактира.

– Городовой!
– крикнул Теркин, не растерявшись.

Городового близко не оказалось.

XXXVII

–

Вот не угодно ли просмотреть фотографии известных карманщиков?

Офицер положил перед Теркиным на подоконник большой, уже потрепанный альбом и лениво пошел в другую комнату.

Теркин присел на стул и откинул покрышку альбома. Позади его у стола, где сидел другой полицейский офицер, шло разбирательство. Хриплый мужской голос раздавался вперемежку с женским, молодым, жирным и высоким.

– Ах, как не стыдно так говорить!
– жалобно протянул женский голос.

– А то как же?
– зло перебил мужской.
– Известно, платье ты заложила... Небось где оно нашлось? В портерной?

– Иван Дорофеич! Бога вы не боитесь!.. У вас девушки и без того точно колодницы какие! Господи!

Раздалось всхлипывание.

– Мели еще! Паскуда!

– Постойте, любезнейший!
– проговорил голос полицейского.

Не оглядываясь, Теркин понял, кто тут тягался перед "поручиком", - содержатель "дешевого" дома с своей "девушкой", откуда-нибудь из Пильникова или от Яузского моста. Он слыхал про эти места, но сам никогда там не бывал.

Разбирательство мешало ему уйти в рассматривание фотографий московских карманников. Да он и не надеялся найти портрет жулика, что выхватил у него бумажник два дня назад.

Лицо и телесный склад того, видом лавочника, который толкал его спереди, достаточно врезались ему в память: рябинки по щекам, бородка с проседью, круглые ноздри; кажется, в одном ухе сережка. Но он ли выхватил у него бумажник или один из тех парней, что напирали сзади? А тех он не мог бы распознать, не кривя душой; помнит только лиловую рубаху навыпуск одного из них, и только.

Да и вообще он ни крошечки не верит в успех дознания и поисков. Он даже не очень охотно давал показание в участке, где продиктовал текст заявления, появившегося на другой день в газетах. А сегодня, когда он подал новое письменное заявление начальнику сыскной полиции, вон в той большой комнате, ему хотелось сказать:

"Извините за беспокойство. Ведь из этого ничего не выйдет".

Начальник задал ему два-три вопроса строгим голосом, с унылым взглядом человека, которому такая "пустяковина", как кража из пиджака четырехсот рублей, нимало не занимательна.

И потом, когда он говорил с офицером, пригласившим его ознакомиться с альбомом известных карманников и других воров, ему еще яснее стало, что "ничего из этого не выйдет".

– У вас и документы были в бумажнике?
– спросил его офицер.
– Паспорт?

– Паспорта не было; но два-три письма деловых... И расписка одна...

– Денежная?

– Да, денежная.

Офицер усмехнулся и посмотрел вбок.

– Видите... У здешних жуликов бывает иногда такая повадка. Деньги они прикарманят, а ежели бумаги, паспорты и другое что - в почтовый ящик опустят, который поближе.