Васина Поляна
Шрифт:
Конечно, большинство фронтовиков, если мало-мальски позволяло здоровье, поустраивались на работу. А для безнадежных инвалидов и курсы бухгалтеров и учетчиков создали, и инвалидскую артель «Красная охрана».
Старшего Лосева, Ивана Алексеевича, все еще держали в психиатрической лечебнице.
А Ленька Лосев пообвык уже в своем ШИХе, штамповочном инструментальном хозяйстве.
…Летело-катилось времечко.
Три с лишним года уже Леонид Лосев проработал самостоятельно. Правда, очень сложные штампы ему еще делать не доверяли, но кругляши он
Сидел он теперь за верстаком самого Сергея Ивановича Смирнова, которого схоронили на старом нахаловском кладбище прошлой осенью.
Поначалу, и до войны, да и в войну еще, на этом кладбище всех подряд хоронили, а теперь места тут не стало, и так получилось, что на старом кладбище стали хоронить только людей достойных, про которых в городской газете в черной окаймовочке упоминалось или даже портрет покойного печатали, а под некрологом «группа товарищей» подписывалась.
Всякие же другие-разные успокаивались на далекой неохватной Лопатинской горе.
Смирнова хоронили не только работники восьмого цеха, но и из других цехов народ был, и даже из заводоуправления. Прощались с ним люди пожилые, знавшие его еще по работе в Рыбаковске.
Так получилось, что многие из эвакуированных в войну остались здесь, на Урале.
Шиховский слесарь Вениамин Иванович Мясоедов сказал на могиле:
— Это война убила нашего Сережку Смирнова. Как он работал, как ему в войну доставалось…
Заплакал старый Мясоедов, не договорил.
А главный инженер не только смирновскую работу вспомнил. Он всех рыбаковских добрым словом помянул. Сказал, что теперь для страны не только старый, рыбаковский, завод трудится, но и местный, уральский. И завод этот с каждым годом расширяется и вносит все больший вклад в оборонную боеспособность государства. Так сказал главный инженер.
В общем, по-доброму простились с Сергеем Ивановичем люди.
…А завод со своим Соцгородом действительно полностью начал царствовать в районе.
Кирзавод еще держался, а в Нахаловку уже вторглись двух-, а то и четырехэтажные дома. Давно в когда-то далекую деревню Дежневку влез Соцгород, там среди деревенских изб выросли заводская больница и еще несколько ей же принадлежащих зданий.
И совсем уж неожиданно, за одно лето, вдруг на пустыре возник современный кинотеатр «Победа». А рядом с кинотеатром огородили забором старый сосняк, построили в его гуще танцплощадку, тир, качели, разровняли футбольное поле — и получился парк.
После смерти Смирнова самыми высококвалифицированными слесарями в ШИХе считались Вениамин Иванович Мясоедов и Козлов.
Мясоедова все уважали, а Козлова, наоборот, недолюбливали. Открыто в крохоборстве и жадности обвинил Козлова недавно прибывший из детдома плюгавенький мальчишка Саня Лебедев. Он так и сказал перед сменой, при начальнике группы:
— Козлов делает только выгодную для себя работу, а не то, что нужно коллективу. А мастер
Козлов, здоровенный тридцатилетний мужик, глаза выпучил.
Мастер Гудков заступился за Козлова:
— Всю войну завод держал Козлова на броне, здесь его руки были нужнее, чем на фронте…
— Я не про руки говорю, — не смутился Саня Лебедев.
Козлов пришел в себя:
— Ты, заморыш, гнида…
— Я вас не оскорблял… — тихо сказал Саня… и вдруг выпалил: — В таком случае ты, слышишь, ТЫ — вошь, жирная и заевшаяся.
Самое интересное, что после этой стычки обычно скорый на руку Козлов стал обходить Саню Лебедева, будто не замечал его.
А шиховские ребята Женька Бурцев, Борька Жабаров, Ленька Лосев, Мишка Игнатьев очень даже зауважали Саню.
А потом как-то узналось, что Лебедев пережил ленинградскую блокаду, потерял там всех родных, что хоть он и маленький, но ему уже пора бы в армию, но туда его не пускают врачи. Жил Саня в заводском общежитии, водку не пил, опять же, наверное, из-за здоровья, сильнее всех играл в шахматы и умел, самое смешное, играть на вечно молчавшем общежитском пианино, а не только на баяне.
Оказывается, в своем Ленинграде Саня не просто успел пять классов кончить, но и музыке учился, и шахматам.
Вообще, в последнее время изменилась, хоть не очень, но изменилась жизнь в цехе. Ну, работали, как всегда, в три смены, только когда смене мастера Гудкова выпадало работать с утра, в обеденный перерыв иногда на участке ШИХа устраивался концерт.
Саня Лебедев играл на красноуголковском баяне, а новая табельщица Аллочка Кильчевская пела песни. У табельщицы был несильный, но, как говорится, приятный голос. Леньке Лосеву очень нравилось слушать. Ему вообще эта Аллочка нравилась, он тогда не знал еще, что и Сашка Лебедев в нее был влюблен…
Как-то Ленька обкернивал риску на плите, вдруг девичьи руки обхватили его голову, закрыли глаза. Надо было угадать, кто стоял сзади, а он и так знал.
Он сразу учуял особый Аллин дух, пахло от ее склоненной головы чем-то непривычно приятным, длинные тонкие пальцы были ласковыми. Ни у одной штамповщицы, ни у одной контролерши, не говоря уже о заусенщицах, таких рук быть не могло. Ленька сразу догадался, кто его окутал руками, но, чтобы продлить эти мгновения, мычал что-то неопределенное.
— Дурачок, это же я! — призналась Алла. — Беги бегом к начальнику цеха, тебя там ждут.
Конечно, эта раскрасавица сроду и не знала, что она нравится Леньке.
Поначалу-то он и сам себе не признавался, что влюбился в эту взрослую (ей уж, поди, все двадцать лет было) девушку. Тем более что еще письма от Томки Востриковой с Дона приходили. Правда, теперь эти письма шли все реже. Вообще все старые лосевские друзья разбрелись, поразъехались.
Юрка Криков уехал в свой Рыбаковск, старик Газизов увез усыновленного Равиля, бывшего Доходягу, в деревню, Остроумовы тоже переехали куда-то к родне. Алька Кузин… Пропал Алька Кузин в дальней-предальней колонии.