Васюган — река удачи
Шрифт:
Тема разговора меняется почти каждую минуту. Не помню кто, кажется, Брагин, вспомнил, как наше изречение: «Кто старое помянет, тому глаз вон», англичане перевели: «Феноменальная память ухудшает зрение». Добавляю:
— Французы тоже умеют творить «чудеса перевода». «Ах вы сени, мои сени» перевели: «Вестибюль мой, вестибюль». Слова из песни «И кто его знает, чего он моргает» — «Никто не знает, что у него с глазом».
Шутки шутим, как видите…
Получаем последнее сообщение: вертолет прилетит через час. Идем по протоптанной тропинке к факелу. Справа остается недавно смонтированная дожимная насосная станция.
Явственно начинаем различать гудение пламени. Вот за леском показался большой гривастый огонь. Он кажется распятым на высокой Т-образной трубе.
Не могу без глубокой сердечной грусти смотреть на подобное зрелище. Видел много раз, как понапрасну сжигают газ на тюменщине и на томской земле. Слишком медленно у нас строятся газопроводы для его утилизации. Мы не выводим на широкую дорогу отечественной индустрии этих многочисленных «попутчиков», позволяем им денно и нощно самосжигаться, улетучиваться миллионами рублей.
Вокруг факела свой микроклимат. В большом радиусе постоянного тепла мы наблюдали пришедшее в мае лето: поднялась трава, зеленели хвощи, кипрей. Собирался зацвести шиповник. Низкорослые березки успели покрыться листочками с ноготок…
Потом, когда под вертолетом проносились сухие гривки леса, станки-качалки, плотностоящие домики-вагончики, опоры ЛЭП, я неотрывно смотрел на привораживающий огонь факела. Он походил на широкую оранжево-красную ладонь, посылающую всем нам, сидящим у окошек ревущей машины, земной прощальный привет.
Летим в сторону Васюгана — счастливой, удачливой реки.
Весна надвигалась споро и неотвратимо, как старость на человека, которому перевалило за шестьдесят. Короткие пригревы марта не могли расшевелить дремотную землю. Зато апрель отсалютовал крупной капелью, рьяно набросился на снега, давил их, уплотнял, сплошь покрывая ломкими проточинами. Недавно грузные, стерильно-белые сугробы стали войлочно-грязными, но не настолько, чтобы не разглядеть на них занесенные ветрами семена припольных сорняков и трав.
Тонюсенькими ручейками марева переливчато текла с пригорков измельченная в пар дорогая влага полей. На клочках подсохшей соломы сидело суетливое с вес ной воронье, усердно выискивая разбухшие зернинки. Густо-синее небо отпрянуло от земных пределов, раздвинув призрачные горизонты.
Нежданная распутица скоренько распустила на свободу большие и малые дороги. Расползлись они по черной земле с нетерпеливой порывистостью отпущенных на волю пленниц.
Пока взрывчатая сила тепла всколыхнет на деревьях, кустарниках почки, пройдет недели две-три. Незаметно и молча весна будит их для повой жизни. Вербняк по краям петлястой околопольной дороги стоит облитый матовым светом красиво нанизанных на ветки лампочек— верб. Апрельское напористое солнце поднимает с коленей сухую, пригнутую недавно снегами траву, она шевелится над кудлатыми кочками. По стеблям вяло ползают букашки, стараясь попасть на солнечную сторону.
Справа, метрах в двухстах, вздутая водой Томь. Изредка средь оживленных деревьев мелькнет сероватая чистина плеса, противоположный пойменный берег с пятнами живучих тальников. И снова перед глазами тонкоствольный лесок, раскидистый чернокорый черемушник, иглистый боярышник, заросли желтой акации с сухими крылышками раскрытых тонких стручков.
Хочется во все глаза смотреть на лес, на широкое море полевой земли, перепаханной с осени, лежащей графитовыми пятнами среди спрессованных ноздреватых сугробов. Свету вдосталь и мир открыт беспредельно, по в голову лезут неотвязные мысли: вдруг это твоя последняя весна… всякое может случиться… уходят близкие люди и быстро уходят… кого рак валит, кого
Вышел в путь с рассветом. Тонкие льдинки, окантованные по краям белыми трещиноватыми полосами, стеклянно крошились под крупной насечкой кирзовых сапог. По армейской привычке ношу обувь на размер больше. В тесные сапоги разве втиснешь ноги, запеленатые в мягкие байковые портянки? В рюкзаке румяный каравай, завернутый в чистую тряпицу, термос с густым чаем, брусочек вынутого из тузлука сала, морковные пироги и несколько луковиц.
С наступлением весны плохо работалось. Не было на сердце тяжелой неизбывной тоски. Но и не светилось особой радости. Просто с движением соков двинулась упругими толчками кровь. Удары сердца передались ногам. Зудко сделалось им от предчувствия скорой дороги.
Из всех существующих на земле скоростей предпочитаю шестикилометровую в час: мой пеший ход. Каждый шаг преодоления земного пути достоин благословения, того истинно русского, возвышенного, коим благословляли и посох, и степную былинку, и алмазную крошку-звезду. Не всякий идущий осиливал путь. Но всякий, осиливший его, прибавлял что-то миру и своей душе.
Вчера останавливался на ночлег в деревне Бобровке у знакомого вахтовика — скуластого, большебрового парня. Глаза у него маленькие, зеленоватые, прыткие, по-крестьянски все видящие и понимающие. Левый слегка обесцвечен полукруглым бельмом. Испещренные мелкими, радужными точками зрачки почти не блестят, придавая лицу мертвенное выражение. Но когда, окаймленные плотными, прямыми ресницами, глаза начинают торопливый бег, кажется, они собираются взлететь на крепких изогнутых крыльях землистых бровей.
Звали вахтовика Тарасом. Носил он редкую фамилию Комель. Она подходила к его плотно сбитой комлеватой фигуре. Поставьте на попа тугой, наполненный мукой или сахаром куль, приладьте к нему короткие моги в штанах из черного сукна, водрузите глобусообразную, давно не стриженную голову, опустите по бокам волосатые руки — и можете мысленно представить великого знатока совхозной техники.
Редко кому в деревне не пристанет сургучно-цепкая кличка. Приштамповали ее и к степенному Тарасу, хотя при его фамилии можно бы обойтись и без прозвища. По веселой прихоти деревенских остроумов Комель стал Сутунком, жена, соответственно, — Сутуниха, а два их чада — Сутунятами.
Жена Анна — совхозная доярка — полная противоположность главе семейства: суетлива, длинна, худосочна. Обладает той отличительной сухостью деревенской работницы, которая дает право предположить: отпущенный природой телесный материал был неэкономно употреблен на кожу, жилы и кости. Если Анна спешит за водой, крашеное коромысло и ведра несет порознь, особенно при ветре. Пробовала носить пустые посудины на дужках, но от резких воздушных порывов чуть не проплыла мимо колодца под железными гремучими парусами ведер. Осердясь, Тарас Иванович называет ее сухостоиной, оглоблей, дылдой, выструганной из корабельной сосны. Под тяжестью воды Анна скрипит и гнется, как мачта в бурю. Коромысло сильно пружинит, заставляя пританцовывать наполненные до краев ведра. Если вы подумаете, что женщина малосильна — ошибетесь. Тяжелые бачки с вареной картошкой и распаренным комбикормом для двух упитанных свиней Сутуниха ворочает с завидным проворством, успевая поддать гранитной коленкой любому из подвернувшихся сынков, если тот зазевается и не вовремя откроет дверь.