Васюган — река удачи
Шрифт:
Она не сутула. Красивую голову вскидывает высоко и гордо, отчего сухая желтоватая кожа на горле натягивается до барабанной упругости. Лицо не бледно и не румяно, его словно подсвечивает слабонакальная лампочка. В Анне таится неиспользованный запас прочности и неучтенной бабьей силы. Если стукнет наотмашь похмельного Тараса Ивановича — подобное случается редко — то примерно одинаковое время муж чешет ушибленный бок, а Сутуниха — отбитый кулак.
Мальчишки в отца: стоят рядком, как бабки на кону — крепенькие, малорослые, с гладкими лоснящимися пузцами. Материнского в них — уши: круглые, оттопыренные, со странной конфигурацией ушных раковин, будто раскололи пополам грецкий орех,
Когда цветасто и безвкусно одетая Анна ведет под руку в кино своего благоверного, обмундированного в хромовые начищенные сапоги, синий с широким поясом плащ и велюровую коричневую шляпу, то рядышком парочка походит на заглавную букву Ю из детской раскрашенной книжки. Вторая половина чуть ниже первой, но высокая тулья комковато сидящей шляпы слегка скрадывает подобный изъян.
В их высокопотолочной избе есть все: цветной телевизор, саморазмораживающийся холодильник, стиральная машина и «швейка». На крашеном полу горницы от стены до стены — малиновый палас. Ковры в сельских избах редко где увидишь брошенными под ноги, они покоятся на побеленных стенах. Это вам не какая-нибудь дерюжка, одного ворсу набито килограммов двадцать. По ворсу мастера ткацких дел пустили замысловатые узоры — один краше другого. Комели живут с обильным достатком. В избе кроме паласов и гобеленов у детских кроватей три матерых ковра. Под потолком самой большой комнаты — четырехступенчатая люстра с пластмассовыми, под хрусталь, висюльками. Случается, баловники-детки запустят нечаянно в люстру мячом, она не звенит — шуршит, как крошево льда по заберегам.
На пухлых подушках, под наклонно повешенным зеркалом, на коврах и гобеленчиках — произведения вышивальщицы Анны. Особенно удаются ей на рисунках кошки. Ничего, что вместо продолговатых кошачьих глаз по два бордовых или голубых крестика, пипетка носа искривлена от нитяной набивки, хвост походит на беличий. Кошку все же можно принять за кошку — не за волчонка или пуделя. Есть на рисунках девочка с мухомором в руке, подобие космической ракеты и олень, почесывающий отвилину рога о высокий пень.
Двор в хозяйстве Тараса Ивановича образцовый, чистый, просторный. Не будь покрыт новеньким смолистым тесом, сюда смело мог бы сесть вертолет. У бревенчатых стен бани, гаража, длинной стайки — тугие поленницы осиновых, березовых и сосновых дров. Причем каждая древесная порода занимает свое место в многокубатурном скопище печного топлива. К бане и стайке ведут неширокие, но без щелей, крепкие тротуары. Доски прибиты к поперечинам аккуратно — шляпки идут ровненько, словно дырки по ремню. Гвозди в дерево приглублены миллиметра на три, потому что Тарас Иванович снимал шероховатости рубанком, купленным в деревенском магазине, над дверью которого висит облупленная вывеска «Товары повседневного спроса». Нынче деревня повседневно запрашивает много. Кооперация зачастую бессильна перед натиском требовательных емких слов «надо… где взять?» Комель знает, где. Под навесом несколько рулонов рубероида, солидные стопы шиферных листов и оцинкованного железа, уложен на ребро силикатный кирпич. На седле сенокосилки пачка импортных электродов. Дышло сенокосилки оседлала расписанная самим Тарасом Ивановичем дуга. Слева от крыльца, на избяной стене, висят связки тонких и толстых веревок, ременные вожжи и неимоверно большой хомут. Если, конечно, позаимствовать лошадь у Ильи Муромца или Добрыми, этот хомутище подойдет к вые. На колхозных и совхозных лошадках, которые с годами выродились, такой экземпляр шорной работы повернется на шее, как бублик на пальце.
Поинтересовался у Комеля: применима ли в его хозяйстве подобная амуниция?
— У всякой иголки свое ушко.
Столь мудрое высказывание требовало расшифровки. Сообразительный Тарас Иванович понял это но моему молчанию и вдумчивому выражению лица.
— Если у иголки ушко с пылинку, не буду же я туда дратву вдевать. В это ушко — он ткнул кургузым нальнем в войлочную окантовку хомута — надо вдеть добрую шею. Вопрос: есть ли такая шея в хозяйстве Комеля? Ответ: есть. Вечером сынишка-старшак пригонит с посева хозяина этой хомутины.
Впервые я познакомился с Тарасом Ивановичем два года назад. Стоял июнь — жаркий, с сухими, частыми грозами. С лесной стороны наплывал на поля, на деревню Бобровку едкий слоистый дым пожаров. Томительно-напряженное сухогрозье продержалось недели две. Травы почти прекратили рост. Хлеба стояли вялыми. По земле ветвисто расползлись глубокие трещины.
В страшной духотище дня таилась взрывчато-опасная мощь. Казалось, голубо-серые небеса, как огромный купол стратостата, уже до отказа наполнились сжатыми газами, они вот-вот поднимут иссушенную землю и унесут ее невесть куда.
Душным вечером, сидя с Комелем на широком крашеном крыльце, я услышал за воротами тяжелый топот. В легком застиранном трико, без рубашки, хозяин в предвкушении радостной минуты улыбался и усердно чесал налитую барашковую грудь.
Он попросил меня зажмуриться, схватил за руку и, как слепого, вывел за ворота.
— Открой глаза.
На траве, будто вкопанное, стояло густогривое, большеголовое, большетелое, длиннохвостое чудовище лошадиного происхождения. На широкой — со столешницу — спине восседал довольнющий мальчишка, держа в руках похожую на вожжи, новую, сшитую на заказ, узду.
— Федюнька, поставь Малыша боком, — приказал сынку-первородку Тарас Иванович, не переставая любоваться мохноногим исполином и его личным пастухом.
Старшак исполнил желание отца. Неуклюжая шерстистая сила развернулась вдоль улицы и предстала во всей своей натуральной плоти. Толстенький Федюнька величественно смотрел в нашу сторону. Если бы Малыш не имел короткие, тумбообразные ноги, неохватную руками шею и туловище цистерну, он, слитый с седоком, походил бы на одногорбого верблюда. Вот горб зашевелился, сполз, как по круче, на землю и пролепетал сконфуженно «здрасьте».
Федюнька — ясноглазый парнишонок — покосолапил к отцу и передал ему узду-вожжину, вверяя сытую лошадиную силу.
— Каков, а? — восхищался тихим битюгом Комель, запуская пятерню под длинную рыжую челку. — Федюнька лестницу подставляет, когда скребницей его чистит. Любит, шельмец, почесуху, ох любит.
— Где вы откопали такое сокровище?
— Длинная история… в Салехарде… Я его в тракторную телегу пробовал запрягать — тянет. Пристроил к тележке оглобли, хомуток напялил. За милую душу топну кукурузной резки вывез. Управляющий говорит: давай его в тракторную бригаду определим, овса в совхозе вволю…
— Он у меня и от травы справненький.
Справненький стоял смирно, пошевеливая мясистыми ушами, отгоняя бойких паутов.
— Насколько мне известно, за Полярным кругом тяжеловозов не разводят.
На мое замечание Комель отреагировал тихой ухмылкой. Его огнеупорное лицо так и полыхало явным удовольствием от созерцания приобретенного битюга, сплошь покрытого густой мамонтовой шерстью.
— Одно меня гнетет, — посерьезнел Тарас Иванович, — пары ему для любви не находится. Такой ухажер любой нашей кобыленке вмиг хребет раскрошит.