Васюган — река удачи
Шрифт:
Скрипнула калитка. Вошла Дина, видимо, слышавшая последние слова мужа.
— Внушала дурню: продай этакую гориллу. Вся польза — сенокосилку Малыш один таскает, пашет ли хо. Зато жрет за пятерых. Лучше бы нам вторую корову купить.
— Ладно, не ной, — миролюбиво перебил муж. — Будешь плакаться, сведу красавца в татарскую деревню, на колбасу перегонят. Одного ливера полбочки выйдет.
— Стой уж, — Анна так и произнесла стой, — колбаса, ливер. Две тыщи ухлопал на гориллу. Вот и вышло: телушка — не полушка и перевоз в триста рубчиков стал.
Хозяйка посмотрела осуждающе на мужа, полустрого — на меня: призывала во свидетели своих обличительных слов.
— Судовая инспекция
Анна ушла хлопотать по хозяйству. Тарас Иванович на время прервал рассказ, распахнул ворота, завел коня во двор. Шарахнулись испуганные кудахтающие курицы. Франт-петух, как и подобает настоящему рыцарю со шпорами, торопливо, но степенно удалялся от мохнатой громадины, следя за ней агатовой горошиной глаза.
Хозяин достал из погреба холодного, терпкого квасу — бесценный напиток в адскую духоту и жару, ощущаемую даже вечером.
— Он мне дороже машины, конек мой былинный, — прервав молчание, продолжил Комель. — От любого богатыря спина не прогнется. Сена, овса много ест — экий упрек! Да в наших поймах травы — певпрокос. Кошу на нем — сенокосилка гудит. Гребу — конные грабли порхают над кошениной. Пашу огород — лемех плуга, как весло воду рассекает… Спрашиваешь — почему в Салехарде тяжеловоз оказался? Сначала надо рассказать, какой черт меня в Заполярье занес. Я раньше дальше Томска никуда не выбирался. Приду на базар, расфугую мясо, накуплю в универмаге подарков и вертаюсь. Такой крестьянский мужичий характер: боишься землицу без присмотра оставить. От страды до страды — труды и труды. Совхозные. Свои. Помочи разные. Дело деревенское, почти семейное. Куму баню поможешь построить, свату погреб выкопать, сестре огород вспахать. Колесом работы, катом дела.
Давно нудил наш профсоюз: поезжай, Иваныч, на курорт. Большой выбор: Ессентуки, Сочи, Белокуриха. Ты, грят, пахарь-передовик, путевку бесплатную получишь. Вот горящая есть — в Гагры. Отвечаю: догорай она синеньким огоньком, путевка ваша, у меня поросята болеют, колодец чистить надо. Погреешь пузо на юге, зимой в нем черноморские валы ходуном заходят, если продуктами не запасешься. Профсоюз не отступает. Спрашивает: должен ты свой край родной знать? Отвечаю: должен. Тогда садись на прекрасный белый теплоход и ехай туристом до Салехарда. Двадцать ден все удовольствие займет. Кормят хорошо. Барышни в шляпках будут. Барышни, говорю, — это замечательно, только с моей ли рожей ущелкивать за ними?! Анька терпит, и то слава богу.
Уговорили все же. Двинулся родной край изучать. Сел в Томске в каюту теплоходную. Чистенько. Зеркала. Рукомойничек с патефонную головку. Повернешь — оттуда струйки тоненькие в раковину бегут. Хожу по палубе,
Последний десяток слов Комель произнес шепотом, заговорщицки, прикрыв плотнее сенную дверь.
— Услышит моя сухостоина — озлится. Она при людях смирная. С глазу на глаз боксануть может, если не по ней что… Так вот — жму в Заполярье. Не думал, что Обь такая бесконечная река. День за днем — вода и вода. Под Ханты-Мансийском обнажения скальные пошли. Потом лесотундра потянулась. Деревья угрюмые, будто в сиротстве росли… Ладно. Вот и Салехард — деревянный град. Расползлись туристы: кто рыбу покупать, кто меховые изделия. Деньжат я захватил порядком: песцов хотел купить жене на шапку и воротник или собольков. Наговорили мне, что этого добра в Салехарде — хоть пруд пруди. Вранье. Армяне, эти, правда, попадались часто. На базаре ранними помидорами торговали: по червонцу кило. «Креста на вас нет», — шептались люди, искоса поглядывая на смуглявых, и все же покупали золотую овощь.
Битюга я увидел возле водокачки. Парень-верзила подставил огромную сварную бочку, укрепленную на такой же огромной телеге, под черную гофрированную трубу. Стукнул в пыльное окошко водокачки. Из трубы с шумом засверкала струища. Долго лилась она в нутро безразмерной посудины.
— В какую артель водицу возишь? — спросил я парня.
— В самтрест. Не понял?
— Нет.
— Пить захочешь — поймешь.
Водовоз снова стукнул кулаком в раму оконца. Река так же быстро исчезла, как и появилась.
Стоял, примагниченный к великану-коню, к телеге-платформе и неимоверно вместительной бочке. Пошел следом за парнем, вспоминая начало крыловской басни: «По улице слона водили, как будто напоказ…»
Проезжали по глухому грязному переулку. Возле изб стояли большие и маленькие бочки, кадушки, фляги, бачки. Водовоз открывал кран, приваренный к торцу своей громадины, наполнял пустую тару.
— Вот и вся артель, — объяснил он. — Турист?
— Ага. Узнал как?
— Просто. В нашем городе таких полоротых не сыщешь.
— Конек твой больно приглянулся. Тепловоз — не конь.
— Конь мировой, да сенов ему не напасусь. Дорогонько столование обходится. Что заработаешь, почти все на прожор уходит. Пять копеек ведро воды. Можно бы жить, харчиться, но север рубли как из глотки кусок рвет.
И рассказал парень все. Как купил тяжеловоза на Дону. Как доставлял его. Заготовленное в первое лето сено по злобе сожгли. Бочку ломом пробивали. Раздумаешься так — что за народ?! Живет человек, пользу приносит, ему же пакостят.
Тарас Иванович усердно почесал крепкое, выгорбленное брюхо битюга.
— Вот у меня справа, в соседях, семейка живет. Молодые. Детей что-то бог не дает. Может, видел на улице парня: толстогубый, чернолицый, небритый, большеголовый? Его башкой можно тазики медные штамповать. Жена детинушку горячим раз в день кормит. И то не всегда. Чаще сам варит. Женушку от книжки не оторвешь. Раз Димка подсунул ей роман про Обломова. Она корочки книжные об его голову обломала. И все по-прежнему: жена в книжку глядит, муж кастрюлями гремит. Говорю соседу: подавайся на Север, там хоть в столовых будешь по-человечески питаться. А то баба-язва, да еще язву желудка наживешь.