Васюган — река удачи
Шрифт:
Заглянул как-то Димка ко мне на огонек, плачется: «Жена — социально-опасный для меня человек: бьет. Сварит щи — рот полощи. Мне внушает: у тебя ума — тю-тю, всухомятку проживешь… А-а-а? Скажи, Тарас, верно это?»
— В каком месте лень в человеке отростки пускает? Моя жизнь тоже написана корявым почерком. Грамотешки— пуп заткнуть не хватит. По в работе! — Комель до покраснения сжал кулак, потряс в воздухе. — В работе, браток, меня не всяк переплюнет. Что тут в деревне было, когда узнали, что на свой Север подаюсь! Директор совхоза на газике прикатил. Издалека пошел в наступление.
— Тарас Иванович,
Смеюсь:
— У нас и так эти нивы кругом. Куда мне еще! Каждую зорюшку работы вволюшку.
— «Жигуленка» продашь, — клонит к своему директор. — Машину высокой проходимости купишь. Ведущие— все четыре колеса.
— Иван Степаныч, не темни! Вахтовиком скоро стану. Мои колеса тоже все ведущие, — показал ему на ноги, — в Пионерный ведут — в столицу Васюганья.
— Ну, чем ты недоволен? Кто обидел? Управляющий? Да я его…
— Управляющий толковый. Душа моя простору запросила. Думал сперва — весь белый свет клинышком в Бобровку уперся… Зачем вы меня в путешествие по Оби отправили? Поезжай, край родной посмотри, поизучай, засиделся… Поехал. Посмотрел. Изучил. Жизнь-то какая, Иван Степаныч, на берегах?! Да ты не переживай! Я пятнадцать дней буду вахту нефтяную нести, пятнадцать полевую. Сено буду к фермам подвозить. И на комбайн сяду.
— Тебя что, деньги большие прельстили?
— Обижаешь, дорогой!
— Ну, а если в твое отсутствие тут Анька начнет… того…
— Тогда я ей вот этого!
Тарас Иванович сделал такой выразительный жест кулаком, что не оставалось никаких сомнений — он сотрет бабу в порошок, ежели что.
Вызвали в райком партии. Там говорили другим, не упрашивающим тоном.
— Выбрось дурь из головы. Нефть нефтью. Хлеб хлебом.
— Знаете что? Солнышко — оно всем угождает. Человек — не всем. Я — рабочий совхоза. Считают меня передовиком, орден это подтвердит. Пятнадцать лет одному классу — рабочему — принадлежу. Не сидел сложа руки. Позвольте мне перейти в другой класс — тоже рабочий, только нефтяной.
— Продовольственную программу на какой класс оставляешь?
— На всю трудовую школу страны. У нас там, на Севере, все программы сошлись — энергетическая, топливная, продовольственная. Нефтяники свои подсобные хозяйства организовывают. Заготавливают сено, витаминно-травяную муку, веточный корм. И нефть успевают качать. Новые скважины бурят. И палеозойскую нефть ищут. Нефть-то золотом становится, когда в трубу попадет, к заводам прибежит. А в земле она — суррогат, ее из пластов-то за шиворот вытащить надо…
— Видим: ты политически и хозяйственно подкован.
— Я не только единые политдни посещаю. Политучеба — не сезонное мероприятие. Я в этой пауке крепко затвердел.
Комель разгорячился, словно был перед ним не гость-путник, а тот, райкомовский представитель, который совестил, распекал, отговаривал.
Но решительный шаг был сделан. В одном и том же рабочем классе Тарас Иванович словно пересел с одной парты за другую. Вернее, пересел с машины на машину.
Жена Анна отнеслась к вахтовику спокойно. Муж привозил такую замазученную робу, что проще было ее выбросить и купить новую.
— Испытывают меня, Аня. Машину дали нервнобольную. Закаляю. Не будь я Тарасом, если ее по силе и крепости духа Бульбой не сделаю.
— Сманил бы ты с собой Димку, соседа. Жалко смотреть на него. Ходит с синяком под глазом. «Че, — говорю, — с глазом?» — «Да, — отмахнулся Димка, — моча в голову ударила». «При чем же тут синяк?» «Так моча без горшка не летает»… Встретила Верку, стыжу: «Че, мол, ты с мужем вытворяешь?» Хихикнула, крутнула бедром: «Я ему не фонарь — прибор ночного виденья подвесила. Пусть, выходя на двор, свет не зажигает, мне не мешает спать…».
Тарас глянул на жену заискивающе.
— Редко бывает каша без пригари, а баба без придури. У Верки от книг потемнение мозгов произошло. Я не Димку на Север сманивать буду — тебя. В Пионерном небольшой свинокомплекс построили. Вот бы тебя туда свинарочкой. Будем летать попеременке. За ребятней всегда пригляд будет.
— И не заикайся. Никуда из Бобровки не поеду. Ты и так меня дома закабанил — вон каких двух кабанов поднимаю. Да гориллу твою кормлю. Продай Малыша совхозу.
— Подумать надо.
Малыша все же совхозу продал. Сказал директору:
— Сам уволился, три лошадиных силы в одной шкуре оставил. Берегите Малыша. Если позволите — буду его напрокат брать во время сенокоса.
Тарас Иванович, пожалуй, легче переносил перебои в своем больном сердце — по этой причине не служил в армии, — чем в автомобильном моторе.
— Не знаю, что у меня за организм, — сокрушался он, — КрАЗ забарахлит — давление повышается. Бегает нормально — давление сто двадцать на восемьдесят: как у космонавтов.
Сменщику по машине внушает:
— Браток, ты мне баранку черствой не передавай. Горячую получаешь, такую и мне изволь вручить.
В Пионерном водителей обслуживает столовая «Лайнер». В мае встретил возле нее Тараса Ивановича. Стоит, уныло смотрит на жирных, лоснящихся ворон. Те расселись по вершинам деревьев, бродят за трубами теплотрассы. Их называют здесь «орсовскими косачами». Столовых отходов много, их пока не используют: сдача свинокомплекса затянулась. «Косачи» плодятся, тучнеют, перелетая с места на место большими стаями.
— О чем грустишь, Тарас Иванович? — спрашиваю водителя. — Машина поломалась?
Пет… Сев на бобровскпх полях идет. Перевахтовка через неделю. Может, успею чем помочь механизаторам.
— Болит сердечко по полю?
— Колотится. Храбрился тогда — сменю сельский рабочий класс на нефтяной… Сменил. Здесь — золотая целина. Там — черная пашня, давно поднятая плугом. Приеду в деревню, на меня, как на отступленца смотрят. От многих вместо «здравствуй» «бур-бур» слышу. Я что здесь, песенки пою?! До обеда три ходки из карьера сделал. Во сне плиты бетонные перед глазами бегут. Крутишь баранку полсуток — руки в крюки. Вечно под напряжением, как провод высоковольтки. За машину трясусь. Есть шофера-ухорезы. Не углядишь — обчистят. Зеркало сняли, ключи утащили. Я бы таких монтировкой крестил, по чарке солярки подносил: испей крови машинной, дизельной, коли своя рыбьей стала. Устами старины тоже истина глаголет. Дедок мой говорил: у каждого вора своя свора. Вольно в степи, да тесно на цепи — на тюрьму намекал.