Васюган — река удачи
Шрифт:
Матуха твоя мотовкой была. Какие сбережения тебе оставила? Семнадцать с полтиной в карманах наскребли. Ее похороны мне в двадцать раз дороже стали. Поминки. Девятины. Сороковины. Все по-христиански справила.
— Вы же, тетя, из моих избяных денег тратили, — боязливо вставляет племянник. — Избу-то за сколько продали? Мне соседи наши сказывали — за три тыщи.
— Ври! — гневно обрывает тетка. — Еле полторы с покупщика выбила. Крыша, крыльцо — все ветхое.
— Баня новая была…
— Баня?! Пусть о ней вшивый думает… Ты о деньгах за избу не заикайся больше. Стол, кров, одежда — все
— Мне не жалко. Заработаю — буду кормить.
— То-то: кормить… Без тебя прокормлюсь. Ты после восьмого класса в ремеслуху настраивайся. Одежда, питание бесплатные. Еще какие-то деньги приплачивают. Чем раньше забуришься в работу — тем лучше. Где работа — там деньги. Главное — корень пусти, врасти в труд. Листья-денежки сами зашелестят.
От таких попреков, внушений, назиданий тошно делалось на душе паренька. Он не раз подумывал сбежать от сварливой тетки. Толстуха была богомольной. Перепродавала вещи. Церковь и городская барахолка были двумя мирами ее жизни. По пятницам являлись к ней гости, оставляли свертки. В воскресенье вечером приходили за расчетом. Родя слышал из-за перегородки горячий шепот хозяйки: «Побойся бога, не грабь… ведь выгодно сбыла… прибавь десяточку… свечки в церкви дорогие стали…» Грубый мужской голос перебивал торговку: «Молись рублю — не богу. И свечки не потребуются».
Субботним вечером Родька учил физику за большим шатким столом. К нему за перегородку заглянул кучерявый, большеголовый детина:
— Здорово, академик!
— Зд-расте.
Мальчик не оторвался от книги.
— Неприлично вот так… к гостю спиной.
— Не мешайте учить уроки.
Тетка, слыша неласковое обращение племянника, зыкнула от газовой плиты:
— Встань, когда с тобой старшие говорят!
— Я не помешаю тебе. Я на минутку, — извинительно начал кучерявый. — Хочешь в спортклуб записаться?
Волосы у гостя густые, цвета просмоленной дратвы. Лицо гладкое, смуглое, словно отшлифовано и пропитано олифой. Глаза въедливые, примагничивающие. Глянул в них Родька и не хватило силенок отвести свои — ясные, доверчивые. Верхняя губа незнакомца почти по центру раскроена надвое. Срослась аккуратно, не портила лица, только придавала ему уморительное заячье выражение.
— Ты, парень, про каратэ что-нибудь слышал?
— Это когда кирпичи пополам ладошкой бьют?
— Грамотный. Знаешь. Сдерни рубашку.
— Зачем?
— Проверю пригодность к жизни и судьбе.
Уверенный, грубоватый голос мужчины, требовательный тон, загадочное словечко «каратэ», рыцарский разлет крутых плеч, давящий, властный взгляд заставили паренька беспрекословно выполнить просьбу. Он стянул с себя рубашку, простенькую майку.
Бросив на Родьку беглый, оценивающий взгляд, детинушка довольно хмыкнул и слегка щелкнул своего пациента по пупу.
— Меня зовут дядя Саша. Тренер. Вливаю в кулаки силу обуха. Научу тебя рукой загонять гвозди в доску. Любой твой палец превратится по крепости в железнодорожный костыль. Обучу великим приемам. Они заменят нож, кастет, шило, велосипедную цепь, тяжелую пряжку ремня. Моим ученикам они не нужны в драках. Две руки, две ноги — вот твое четырехствольное орудие. В упор
Тренер сеял усыпляющие слова. Чугунными пальцами ощупал ключицы, ребра, чашечки ног на сгибе. Так больно стиснул шейные позвонки, что у Родьки невольно выкатились слезы. Не пискнул. Стоял, как на врачебном осмотре, и улавливал жар от трех каленых золотых зубов своего властелина. Он, оставшись доволен проверкой, изрек:
— Всегда считал: деревня поставляет стоящий товар. С городскими хлюпиками больше возни. В драках ты как?
— Не люблю драться.
— Напрасно. Параллельно с атомным веком неотлучно идет век ножа и кулака. Слабых ожидает кара. Добавь к этому словечку «-тэ» и получишь антикару. Кара-тэ — великая самозащита и самовыручка. Не жди, когда тебе в драке скособочат нос или вот так размозжат губу, как мне когда-то. Я выпускаю из своего спортклуба орлов бесстрашных. Военную тайну хранить умеешь?
— Умею.
— Добре! О нашем разговоре никому ни словечка. Я готовлю каратистов по секретной программе ДОСААФ. Захочешь — приму в клуб. У тебя есть все бойцовские данные. Соглашайся. Приму ради уважения к твоей хорошей, доброй тете.
И в небе, и на земле жуткая белая стынь. Не отогреться Васюганью за сотню лет. Сбудется ли мечта природы, подарит ли когда-нибудь весну тягучее время? Расшевелит ли семена трав? Нальет ли соком деревья?
Представляется Родиону: время установилось на одной мерке, солнце вмерзло в льдистое небо. Раздался короткий резкий треск. Не понять — лопнул ли от стужи стенной брус или порвалась, рассыпалась гирлянда на макушке заиндевелой опоры.
По ночам не наблюдается даже привычная паданица звезд: золотые гвоздочки вколочены по шляпку.
Актированный бездельный день тягучее резины. Читать, валяться в постели не хочется. Кореши смолят сигареты — дым в комнате не висит, лежит вечерними синеватыми сугробами.
Ванюха нравится Родиону больше, чем его угреватый приятель. Он некрасив. Лицо худое, сильно шелушится, будто парень рассыхается. Работал в приобском совхозе механизатором. По его словам, «расслоился с женой». Оставил избу, коровенку. Выпил напоследок кружку рассолу за неимением другого питья и махнул на Васюган.
В совхозе его выбирали редактором стенной газеты. Дружок-дояр подсунул стихи в майский номер:
Выхожу один я на дорогу. Впереди кремнистый путь блестит…Редактор принялся отчитывать «стихоплета»:
— Ишь, индивидуй какой! Один на дорогу выходит, без бригады. И какой у тебя тут затесался путь кремнистый?! Кремень-то за уши притянул? Им уже давненько огонь не высекают — спички, зажигалки есть. Брось ты эти штучки! Давай так напишем:
Мы звеном выходим на дорогу. Впереди совхозный луг лежит…— Чуешь — современное, в ногу с Продовольственной программой.
Дояр, сдерживая смех, сказал невозмутимо: