Вавилон. Сокрытая история
Шрифт:
– Ты же сама сказала, что хочешь спалить тут все дотла.
– Но больше этого я хочу, чтобы мы выжили, – ответила она, положив ему руку на плечо.
В конце концов, невозможно было определить, какое значение имеет скорость разрушения экономики. Решение оставалось за парламентом. В Лондоне продолжались дебаты.
Никто не знал, что происходит в палате лордов, известно было только, что ни виги, ни радикалы не имели численного перевеса для уверенного голосования. Газеты писали о настроениях общества. В основном мнение широкой публики соответствовало ожиданиям Робина: война в Китае – это защита национальной гордости, не что иное, как наказание за оскорбления, нанесенные китайцами Британии, захват Вавилона иностранными студентами –
Газеты никак не могли определиться с мнением о переводчиках. Провоенные издания предложили с десяток теорий. Переводчики в сговоре с коррумпированным китайским правительством. Или сообщники индийских мятежников. Они просто злобные, неблагодарные люди, имеющие только одно желание – навредить Англии, укусить руку, которая их кормила, и это не требовало дополнительных объяснений, потому что в такой мотив британская общественность моментально поверила. «Никаких переговоров с Вавилоном!» – обещали члены парламента из всех партий. Британия не склоняется перед иностранцами [118] .
118
Газеты всегда называли забастовщиков иностранцами, китайцами, индийцами, арабами и африканцами, не обращая внимания на профессора Крафт. Они никогда не были оксфордцами или англичанами, только чужаками, которые пользовались благами Оксфорда, а теперь держали страну в заложниках. Вавилон стал синонимом иностранщины, что удивительно, поскольку прежде Королевский институт перевода считался национальным достоянием, квинтэссенцией всего английского. Но Англия и английский язык всегда были больше обязаны бедным, низкородным и иностранцам, чем хотелось бы признать. Английское слово vernacular, разговорный язык, произошло от латинского verna, означающего «домашний раб»; и это подчеркивает исконность, семейное происхождение разговорного языка. Но корень verna также указывал на низменное происхождение языка, на котором говорили сильные мира сего; термины и фразы, придуманные рабами, рабочими, нищими и преступниками, разного рода вульгаризмы проникли в английский язык, пока не стали совершенно естественными. И английский язык нельзя было назвать сугубо местным, потому что он заимствовал слова со всего мира. Альманах и алгебра пришли из арабского, пижама – из санскрита, а кетчуп – из китайского. И когда оказался под угрозой образ жизни английской элиты, истинные англичане, кем бы они ни были, попытались избавиться от того, что их породило.
Но не все газеты выступали против Вавилона или за войну. Вообще-то, на каждую статью, призывающую немедленно разобраться с Кантоном, приходилась другая (пусть и в более мелком, более радикальном издании), называвшая войну надругательством над моральными и религиозными принципами. «Обозреватель» обвинял партию войны в жадности и гонке за наживой, «Наблюдатель» называл войну безоговорочным преступлением. «Опиумная война Джардина – это бесчестье», – заявлял заголовок статьи в «Защитнике». Другие были менее тактичны: «Наркоделец хочет запустить свои грязные лапы в Китай», – утверждал «Политический вестник».
Каждая социальная группа в Англии имела свое мнение по этому поводу. Аболиционисты выступили с заявлением в поддержку забастовщиков. Так же поступили и суфражистки, хотя и не так громко. Христианские организации печатали брошюры, возмущаясь распространением наркотиков среди невинных людей, хотя евангелисты, выступающие за войну, в ответ возражали, что на самом деле заставить китайский народ открыть страну для свободной торговли – это Божий промысел.
Тем временем в своих публикациях радикалы утверждали, что свободная торговля с
Это внушало Робину надежду. В конце концов, вигам следовало умиротворить партию радикалов, и, если подобные заголовки убедят последних, что война не в их долгосрочных интересах, все еще может разрешиться.
И действительно, разговор с обществом об опасности серебряных пластин оказался более убедительным, чем разговор о Китае. Эта тема была близка и затрагивала среднего британца в понятных ему формах. Серебряная промышленная революция привела в упадок как текстильную отрасль, так и сельское хозяйство. Газеты публиковали статью за статьей, разоблачающие ужасные условия труда на фабриках, использующих серебро (хотя случались и опровержения, включая опровержение Эндрю Юра, утверждавшего, что рабочие фабрик чувствовали бы себя гораздо лучше, если бы потребляли меньше джина и табака).
В 1833 году хирург Питер Гаскелл опубликовал кропотливо проведенное исследование под названием «Работники английских мануфактур», посвященное главным образом моральному, социальному и физическому воздействию оборудования с серебром на британских рабочих. В то время на эту книгу почти никто не обратил внимания, не считая радикалов, которые, как известно, всегда преувеличивали. Теперь же антивоенные газеты ежедневно печатали выдержки из нее, в ужасных подробностях рассказывая об угольной пыли, которую вдыхают дети, вынужденные пробираться в туннели, куда не могут пролезть взрослые; о пальцах, потерянных на станках, которые работают с безумной скоростью; о девочках, задушенных собственными волосами, попавшими в крутящиеся веретена и ткацкие станки.
Газета «Обозреватель» напечатала карикатурную иллюстрацию – истощенные дети, раздавленные насмерть под колесами какого-то туманного механизма, названного «белыми рабами серебряной революции». В башне над этим сравнением посмеялись, но широкая публика, похоже, была потрясена. Кто-то спросил члена палаты лордов, почему он поддерживает эксплуатацию детей на фабриках; тот довольно легкомысленно ответил, что в 1833 году использование труда детей младше девяти лет было объявлено вне закона, и в итоге это вызвало новую волну возмущения по поводу страданий десятилетних и одиннадцатилетних.
– Все действительно обстоит так ужасно? – спросил Робин Эйбела. – Я имею в виду фабрики.
– Еще хуже, – ответил он. – Пишут только о самых ошеломительных происшествиях. Но никто не говорит, каково это – день за днем трудиться в этих душных цехах. Вставать до зари и работать до девяти вечера с несколькими передышками. Вот условия, в которых мы вкалываем. Рабочие места, которые мы хотим себе вернуть. В университете, небось, так не усердствуют.
– Да, – смущенно произнес Робин. – Мы работаем меньше.
Статья в «Обозревателе», похоже, в особенности потрясла профессора Крафт. Завтрак уже давно закончился, а она все сидела за столом. Глаза у нее покраснели, и она поспешно вытерла их платком, когда увидела приближающегося Робина.
Он сел рядом.
– Как вы себя чувствуете, профессор?
– Хорошо. – Она откашлялась, немного помедлила и показала на газету. – Просто… мы редко думали об этой стороне проблемы, верно?
– Кажется, у всех нас хорошо получается не думать о чем-то.
Профессор Крафт как будто его не слышала. Она глядела из окна на лужайку внизу, где протестующие устроили что-то вроде военной базы.
– Моя первая запатентованная словесная пара увеличивала производительность оборудования на шахте в Тайншире, – сказала она. – Помогала удерживать тележки с углем на рельсах. На владельцев шахты это произвело такое впечатление, что они пригласили меня посетить ее, и, конечно же, я поехала – мне так хотелось внести свой вклад в процветание страны. Помню, как меня потрясли работающие на глубине дети. А на мой вопрос шахтеры ответили, что это совершенно безопасно, к тому же дети не будут шалить, пока родители на работе.