Вблизи холстов и красок. Дневник жены художника. Январь – июнь 1996 года
Шрифт:
Потом Гена звонил – не дозвонился в Охрану памятников (надо идти на приём – дом наш числится у них). Звонил в Министерство культуры – его дело ещё не решено, велели звонить в начале февраля. Потом звонил в Красноярск, отца не было, сказал Тамаре Яковлевне, что взял билет, приедет. Ещё мы спускали в подвал 8 рулонов фольгоизола, который зачем-то притащили нам рабочие на днях, может, потому и просятся теперь ночевать? В 4-м часу дня Гена опять поехал к новой знакомой Гращенковой за книгами о религии бахаи.
Я после разных домашних дел села перепечатывать свою статью о Михаиле Фёдоровиче. Успела до возвращения Гены перепечатать 4 листа, но
Мы обедали. Разговор опять о бахаистах, о религиях. Гена мне: «В Китае нет религии как таковой, у них слишком сухой, рациональный ум, есть просто отдельные мудрецы…»
Приводил Гена Марту, Васька слегка рычал на неё. Взгляд у Марты при этом виноватый, просящий, умоляющий – лезет в самую душу. Я дала кость – она тут же сгрызла. Гена всё смотрел телевизор: в верхней палате думы тоже коммунистов большинство, Собчак негодует. Ещё Гена звонил Чусовитину: Петя хандрит, скоро, мол, помру, тяжёлый воздух в мастерской, кругом машины, газ, купили они с Валей очиститель воздуха за 200 000 рублей – не помогает, надо ехать в деревню… (У Пети огромная скульптурная мастерская – 1-й этаж с подвалом на Пресненском валу.)
Я к 12 ночи закончила печатать черновик статьи. Гена успел поспать, встал, его отчего-то тошнило. Я читала ему статью, сделал замечания, в целом одобрил. Потёрла ему морковь с сахаром (любимое блюдо), ещё возилась на кухне – и легла уже в 3. Гена всё читал, свет у него горел…
24 января. Среда
Всё пыталась встать – и засыпала снова. Встала уже в час дня в хорошем настроении (оттого, что вчера начерно напечатала статью про Михаила Фёдоровича). Решила даже сегодня наконец поголодать. Гена пошёл в холодный зал, смотрел, писал свою «Коммуналку». Я на кухне готовила ему еду, кормила зверей. Звонила в «Советскую Россию» – что привезу пожертвования от Т. Баженовой из Питера, чтобы заказали мне пропуск. Звонила ещё в Мосэнерго – почему не приходит счёт (велели ждать). Гена чистил тротуар, завтракал.
Я после двух поехала в «Советскую Россию», отдала им 50 000 рублей от Тани Баженовой, и потом – там же, рядом – домой (на Ленинградском). От голодания разболелась голова, пила анальгин. Нашла членский билет Гены и поехала на Арбат в Союз журналистов платить взносы. В мастерскую на Таганку вернулась в шестом часу – и никак не могла попасть в дом: стучала и в дверь, и в окно… А до этого ещё звонила по телефону-автомату без монеты (через дорогу на углу) – нет ответа. В общем, разозлилась, залезла на скамейку и бросила снежок через забор в окно зала. Гена наконец услышал, открыл. Устроила ему разнос.
Опять пила анальгин от головной боли. Гена подлизывался. Кормила его. В углу кабинета, у арки, он поставил для меня стол у окна, и я села работать над статьёй с грелкой в ногах. Головная боль всё никак не проходила, какой-то озноб, пришлось выпить ещё «Спазган». (Вот чем оборачиваются большие перерывы в голодании, ведь год назад, когда я голодала на работе сутки через трое, такого не было.)
В 9 вечера пришёл Шульпин (сначала
Приводил Гена Марту в дом греться – Васька шипел на неё, Шульпин брезговал ими (хотя и меньше, чем Петя Чусовитин). Шульпин ушёл в полночь. Гена ужинал, всё хвалил своего бахаиста, нарисованного в «Коммуналке» (теперь, мол, понял главное в картине). Ушёл опять в зал работать, а я вскоре легла спать.
25 января. Четверг
Утром Гене не спалось, пришёл, разбудил и меня, стал вспоминать своё студенчество. Рассказывал о Лёше Смирнове, о его полной раздвоенности на последнем курсе (диплом делал – «Атомоход „Ленин“», а для себя рисовал «Продажу трупиков»). Я этого богемного Лёшу Смирнова видела тоже, ещё до Гены – он был другом Алёны Басиловой, не раз приходил к ней при мне.
Завтракали, я разговелась после вчерашнего голодания, и в самочувствии, и в настроении – обновление! Из окна зала любовались нашим заснеженным двориком, нашей Мартой, освещённой солнышком. Она сама непосредственность – и в ожидании, и в преданности. Гена делал с неё набросок из окна, говорит: «Да, я как раз мечтал о таком доме… Оденься потеплее, походи по двору, посмотри на крышу – там такие голубые тени, такой глубокий снег, полюбуйся, ты такого никогда не видела…»
И за обедом потом продолжал рассуждать о доме, о местности, как быстро всё стало родным, своим. Я говорю: «Тут душа прикипает, вот уже и Шульпина сюда тянет, ходит постоянно. А представь, в старину… во-он из того окошка напротив, из господского дома, орут в наш флигель… „Егор! Запрягай мерина! Хозяйка на рынок собралась!“» – Гена: «Да тут рынок, поди, на площади был у собора… Надо Лужкову написать – пусть тут рынок восстановит…»
После обеда Гена с Васькой снова на боковую. Я – кухня, посуда, передвинула чуть вчерашний стол в кабинете, освободила проход к окну. Гена встал – я стала требовать убрать два старых велосипеда из кабинета на чердак, мешают, они остались ещё от Никифорова, прежнего хозяина мастерской. Гена: «Что ты рычишь, как лев? Почини лучше мне боты…»
Пришлось сидеть, чинить пятки в войлочных чунях в его китайских ботах. Гена ждал, чтобы идти в них в Охрану памятников. Привёл в дом Марту, она сразу вылизала все Васькины чашки, крутится, как юла. Васька урчит, лапой на неё замахивается. Гена взял Марту на руки, она сразу успокоилась – так всегда. Гена: «У меня никогда не было собаки, только в детстве, в Омске, Рекс был ещё до войны. Потом мы уехали, его бросили. И, представляешь, вернулись после войны, а он к нам пришёл! Хотя мы жили уже в другом месте». Потом Гена принёс брошюрку «Лирика 40-х годов», читал мне вслух «Тёмную ночь», другие стихи, восторгался. Я всё чинила ему чуни, а он: «Настроение какое-то тяжёлое, поедем вместе в Охрану памятников…»