Вдали от берегов
Шрифт:
Насколько хватал глаз, в этой воде не было заметно никаких признаков жизни, ни малейшего движения. И как ни прозрачна она была, но на вкус стала хуже — более горькой и соленой. Небо тоже было мертво — ни облачко не мелькнет, ни птица не пролетит.
Томительно тянулись часы, жажда становилась все ужаснее. Губы потрескались, силы иссякли. Все молчали и не двигались. Мертвящий застой на море стал сковывать и сердца людей.
Около полудня откуда ни возьмись прилетела бабочка и села на рею. Все глядели на нее, вытаращив глаза, — как угораздило ее залететь так далеко
— Погибнет, — задумчиво промолвил студент.
«Разве не бывает, что люди иногда летят, сами не зная куда? Разве люди тоже не сбиваются с пути? Сбиваются, — размышлял он, — но не теряют надежды и слепой веры в то, что летят к какой-то цели».
Бабочка улетела, а вместе с нею и мимолетная радость, оживившая сердца.
— Сегодня не будем купаться? — уныло спросил печатник.
— Можно, — коротко, нехотя ответил далматинец.
Все утро он был хмурый, необычно молчаливый и даже не смотрел на товарищей.
— Можно! — повторил он. — Это неплохо!
Но купание никому не доставило радости и не освежило, как в первый раз. Люди неохотно опускались в воду и спешили обратно, в лодку. Самое незначительное напряжение утомляло, и они берегли силы, стараясь не делать лишних движений. Добытая ночью пища не подкрепила их, а только раздразнила, напомнив на миг о забытом чувстве сытости.
К концу дня далматинец совсем расстроился, а за ним приуныли и остальные. Стефан смотрел на него с немым удивлением и время от времени пытался заговорить. Далматинец отделывался односложными ответами и снова замыкался, не сознавая, что этим лишь приковывает к себе внимание. Только изредка он пытливо и с сомнением поглядывал на неподвижное лицо капитана и снова погружался в свои невеселые размышления.
Это был самый тягостный и длинный день. Все уже забыли, когда он начался, и потеряли надежду на то, что он когда-нибудь кончится.
Солнце медленно ползло по раскаленному небу, мертвым блеском сверкало море, в синей пучине не было никаких признаков жизни.
Жара совсем иссушила людей. Даже синие глаза Вацлава будто потемнели, а выгоревшие волосы стали похожи на пучок засохшей травы, брошенной на голову.
Только Ставрос, словно ожив, расхаживал по лодке и с насмешливым мрачным злорадством посматривал на остальных. В сумраке, когда солнце скрылось за горячей кромкой моря и в воздухе повеяло прохладой, он уселся на корме и, глядя на пестрые полоски на горизонте, тихо засвистал.
— А ну, замолчи! — злобно прикрикнул на него капитан. — Замолчи, а то как огрею!
Ставрос мельком, с ехидцей, глянул на него, облизал сухие губы и сказал:
— И завтра не будет ветра…
— Откуда знаешь? — вяло спросил печатник.
— По морю видно!
Действительно, закат был необычный — лимонно-желтый, сухой, странно прозрачный. Им еще не приходилось видеть такой далекий горизонт, особенно на западе. Море раздалось
— Что с тобой? — спросил, не выдержав, студент. — Ты на себя не похож!
Далматинец поднял голову.
— Почему ты так думаешь? — спросил он.
Взгляд его, ясный и прямой, на мгновение смутил студента.
— Целый день из тебя слова не вытянешь!
Далматинец словно не слышал.
— Вижу, что вы как на иголках, — сказал он. — А я не имею права ничего от вас скрывать.
Все обернулись и поглядели на него.
— Что же случилось? — сдержанно спросил печатник.
— Мало хорошего, если до сих пор я ничего вам не сказал, — начал он. — Мы находимся совсем не там, где думали… Течение отнесло нас на юг, быть может даже южнее Созополя…
Пораженные, все смотрели на него, не мигая.
— Откуда ты знаешь? — спросил печатник.
— Знаю! — твердо сказал далматинец. — С капитаном толковали, так получается… Теперь мы дальше от Одессы, чем в начале пути… Течение хоть и медленно, но относит нас на юг…
В лодке наступила гнетущая тишина. Беглецы лихорадочно размышляли, их лица осунулись, головы опустились еще ниже.
— А ты уверен в этом? — снова спросил печатник.
— Что значит — уверен? У меня нет навигационных инструментов, чтобы знать наверняка… Но по всему видно, что это так. Капитану нет расчета обманывать меня…
— Есть! — со злостью возразил Стефан.
— Может, и есть, но на этот раз он не обманывает…
— А почему ты до сих пор молчал? — спросил студент. — Мы не дети, мы должны знать правду!
Далматинец провел сухим языком по горячим губам.
— Мне не хотелось отнимать у вас надежду, — сказал он. — И без того вам нелегко…
— Мы все здесь равны, — возразил студент. — И ни у кого нет права знать больше, чем другие! Тебя на это никто не уполномачивал! — В его голосе звучало раздражение. — И ты не должен решать за других! — добавил он с мрачным видом.
Беглецы безмолвствовали. Мысль о том, что они против всех ожиданий не приблизились к цели, а удалились от нее, была так невыносима, что лишила их последних сил. Все молчали, не смея взглянуть друг другу в глаза. Впервые каждый остался наедине с самим собой, со своими тяжкими мыслями, со своим отчаянием. Впервые каждый думал об общей судьбе, как о своей собственной…
— Надо все взвесить! — промолвил наконец далматинец. — Надо еще раз обдумать, что делать…
— Надо! — пробормотал вполголоса печатник.
— Как видите, положение не из легких! — продолжал далматинец. — Ветра нет, и неизвестно, когда он подует. Течение будет тащить нас все дальше на юг и может унести к Босфору… А там многолюдно, — сходятся все морские пути… Вряд ли мы сможем пройти так незаметно, как шли до сих пор…
Все молчали.
— Допустим, что через день-два задует наконец этот проклятый ветер! — со вздохом сказал далматинец. — Одесса от этого не станет ближе… А у нас силы на исходе… Сколько дней еще мы сможем продержаться без пищи и воды?