Вдали от берегов
Шрифт:
Неожиданная мысль запала в голову капитану, но он не решился высказать ее.
— Почему же она стоит на месте? — в раздумье спросил далматинец. — Разве бывают такие большие фелюги без мотора?
— Мне самому не верится, — неуверенно сказал капитан. — Пусть маленький мотор, но он должен быть, хотя бы для маневрирования при ветре…
— А может быть, мотор испортился? — предположил далматинец.
— Возможно, — согласился капитан и подумал: «Хорошо бы так! Хорошо, если они тоже скованы штилем. Пусть бы так и стояли на далеком горизонте!..»
Вдруг фелюга повернулась, стала боком к лодке, и тогда капитан тоже разглядел,
— Иностранная! — вслух решил он. — Не болгарская!..
Часть третья
Фелюга действительно не была болгарской.
На ее средней мачте без движения висел старый, выгоревший на солнце флаг сомнительного цвета. Когда-то он, очевидно, был ярко-красным. В неподвижных складках спрятался затейливо изогнутый белый полумесяц. На носу и сзади на корме белой масляной краской было выведено: «Йомит» — что означало «Надежда».
Фелюга была турецкая. Она была доверху загружена дешевым товаром — древесным углем для стамбульских рынков. Не только в трюме, но и на палубе громоздились черные, кое-где прорванные мешки. Из наспех зашитых дыр торчал сухой, крошащийся уголь.
Мешки были уложены плотными штабелями, чтобы не распались при первом же волнении моря. Горелый запах угля смешивался с запахом смолы и дегтя, и от этого духота казалась нестерпимой. Зато из кубрика доносился приятный аромат — матрос, исполнявший обязанности кока, готовил в большой луженой кастрюле куриную похлебку.
Фелюга стояла на месте. Паруса повисли на мачтах, отбрасывая на палубу слабую тень. Где-то позади, в машинном отделении, слышались редкие, отчетливые удары молотка и звон металла — кто-то не торопясь и, видимо, без особого рвения занимался ремонтом.
Издалека фелюга казалась покинутой — ни души на палубе, никаких признаков жизни. Неприметная волна слегка покачивала ее, и нос мотался из стороны в сторону, потому что у руля тоже никого не было.
Брошенная на волю волн, фелюга медленно дрейфовала. И все же, несмотря на кажущееся безлюдье, на палубе был человек. Вид его никак не вязался с этой грязной и заваленной столь никчемным грузом фелюгой. Человек был молод, красив, просто, но изысканно одет. На нем были хорошо отутюженные брюки из синего американского полотна с тщательно отогнутыми манжетами; необычайной белизны шелковая рубашка казалась чудом на фоне окружающей неимоверной грязи.
Молодой человек полулежал в плетеном шезлонге, держа в руках старое французское издание «Кандида» Вольтера. Читал он без увлечения, но внимательно, как читают учебники.
Почти ничто не выдавало в нем коренного жителя востока, разве только красиво изогнутый крупный нос, миндалевидные глаза и, может быть, чуть коротковатая верхняя губа. Вообще же чистое белое лицо с гладкой, выхоленной кожей, каштановые волосы и карий цвет глаз — все это говорило, что он скорее европеец. Он был бос — единственная небрежность, которую он себе позволил, — но узкая ступня свидетельствовала о том, что это лишь прихоть.
В общем, внешность этого молодого человека выразительно говорила о том, что отец его владеет немалым состоянием.
Действительно, в Стамбуле все знали Ханука Кувера, богатого судовладельца, обладателя одной из роскошнейших вилл в Принкипо и одного из самых старых и красивых генуэзских палаццо на берегу Босфора.
Единственный сын Кувера, Кенан, вырос
Палаццо на берегу Босфора, с красивыми узорчатыми окнами и старинными дверями из ливанского кедра, представляло собой просторное, утопающее в зелени здание, в котором всегда царила тишина. Фасадом оно вдавалось в пролив так, что морские волны омывали каменные плиты фундамента. Спальные комнаты выходили на зеленые холмы Пера, заросшие кипарисами и раскидистыми пиниями. Внизу, под домом, был устроен морской ангар. Кенан прямо из столовой спускался туда, садился в моторку, и через какие-нибудь две минуты уже бороздил спокойные воды Босфора. Не так много юношей из золотой стамбульской молодежи могли позволить себе подобное удовольствие.
Вот уже два года молодой человек учился в Париже, а каникулы проводил в плаваниях. В то лето он пожелал отправиться на «Йомит» в Болгарию, вовсе не обрадовав прихотью старого Кувера. Фелюга обветшала, слабый и изношенный мотор мог отказать в бурном море. Не лучше ли прокатиться на каком-нибудь солидном пароходе в Бейрут, Газу, в Пирей или в Александрию?
Но Кенан наотрез отказался, — он уже бывал там.
— В Болгарии ты ничего не увидишь! — доказывал старый Кувер. — Понимаю, если б фелюга шла хотя бы в Бургас! А Ахтополь — никудышный городишко с несколькими тысячами жителей…
— А ты был там?
— Бывал…
— Вот и я хочу побывать. Хочу посмотреть на болгар…
— Дались тебе эти болгары! — с досадой вздохнул старик. — В нашем квартале Фенер их сколько хочешь… Кислое молоко у них, правда, лучше, чем у греков, — вот и все их достоинства…
— Хочу видеть свободных болгар! — упорствовал Кенан.
— Ты хочешь увидеть то, чего нет! — отвечал старик. — Народ, который пятьсот лет был рабом, не может вдруг стать свободным. Должно пройти хотя бы еще полсотни лет…
— А я другого мнения, — возразил Кенан. — По-моему, народ, который так недавно освободился от рабства, острее всего чувствует именно свободу.
— Свобода рабов — это анархия! — сказал старик. — О такой свободе я не хочу и слышать!
Старый Ханук Кувер слыл либеральным человеком и даже до некоторой степени свободомыслящим, насколько это слово применимо к богатому турку. Либеральные убеждения не мешали ему быть весьма низкого мнения о бывших подданных падишаха. И что интересного нашел в них сын? С чего ему взбрело в голову рисковать без нужды?
Однако Кенан упорствовал, и отцу пришлось уступить. В конце концов поездка короткая, и парень вернется в Стамбул скорее, чем если бы его занесло в Александрию или Порт-Саид. Кроме того, капитаном «Йомит» был родной брат Кувера, Неджеб, человек малограмотный, но отличный моряк, проплававший много лет на парусниках и преданный Куверу, как собака. Что бы ни случилось, он будет надежно оберегать парня, — в этом Ханук не сомневался.
Кенан не рассказал отцу, почему ему так хочется побывать в Болгарии. Он давно вынашивал свою собственную теорию о взаимосвязях человека и социальных явлений. Он полагал, что в человеке заложены два вечных зародышевых начала, носителем которых является мужчина. Один эмбрион, биологический, служит продолжению рода. Другой эмбрион, который он именовал свободной волей, сохраняет индивидуума. Чувство индивидуальности и чувство свободы были для Кенана почти тождественными понятиями.