Вдруг выпал снег. Год любви

Авдеенко Юрий Николаевич

Ерофеенко почувствовал, у него отвисает челюсть. Нет, он не уловил в содержании какой-то крамолы. Ясно, песня была приблатненная. Но слово «проститутки» неприятно резануло слух, хотя родной сын старшины Вавила, еще будучи десятиклассником, показал отцу орфографический словарь, выпущенный в 1968 году издательством «Советская энциклопедия», где на странице 431 в первом столбце шло «проституированный», а за ним по порядку «проституировать, -рую, -руешь, проституироваться, -руется, проститутка» и т. д.

— Зачем они все это публикуют? — потрясенно спросил тогда Ерофеенко

сына.

Вавила со знанием дела ответил:

— Чтобы при написании ошибок не наделать.

— Зачем же я стану писать такое похабное слово? — изумился прапорщик.

— Это, папа, у вас от бескультурья, от начального образования. Слово совершенно нормальное. Литературное и цензурное.

— Вот получай, — громко и отчаянно сказала Мария Ивановна, жена прапорщика, имевшая, как ее муж, начальное образование. — Учи их больше. Все Советская власть правильно сделала. Только десятилетки зря придумала. Убытка от учения больше, чем пользы. Пользы-то с ноготок.

Ерофеенко одернул китель. Он почему-то всегда поступал так в минуту растерянности. Движение рук словно встряхнуло его. Он сделал глубокий выдох. И осторожно открыл дверь в курилку.

Естественно, в курилке пахло не цветами, а табаком. Но дым не стоял заставой богатырской, наоборот, сиротски висел над самокруткой рядового Асирьяна, сидевшего в глубоком одиночестве перед урной, заполненной водой и как осенние листья плавающими в ней окурками.

Он стоял, наигрывая жутко, Строя горы человечьих мук. Он играл, а скрипка вырывалась Из его ошеломленных рук.

Асирьян пел с такой тоской в голосе, что прапорщик Ерофеенко почувствовал, как на голове шевелятся волосы.

Без меня та скрипка жить не может, Так играй, родимая, и плачь…

— Рядовой Асирьян, вы что поете? — не своим голосом спросил Ерофеенко.

Асирьян повернул голову, посмотрел на старшину без служебного рвения, потому как твердо помнил: в туалете, в бане, в курилке все равны. Сказал:

— Да так… Вартана Вартановича вспомнил.

Поскольку Ерофеенко запамятовал, кто такой Вартан Вартанович, а может, никогда и не знал, то строго предположил:

— Уголовника?

Асирьян умудренно поморщился. Крякнул. Потом объяснил:

— На этот вопрос одним словом не ответишь. Кодекс, в том числе и уголовный, всего лишь систематизированный свод законов. А на все случаи жизни законов не придумаешь.

— Закон надо блюсти, — назидательно сказал прапорщик Ерофеенко.

В ответ на эти слова Асирьян неопределенно пожал плечами и отвернулся. Ерофеенко оскорбился. Его так и подмывало крикнуть: «Встать! Смирно!» Но он помнил, что уставы нужно блюсти, как и законы.

— Песня ваша… — Он умолк, силясь подобрать верное, точное слово, но, кроме слова «похабная», ничего другого память не могла выплеснуть. Говорить же это слово прапорщик

считал неприличным. Он немного вспотел и начал усиленно растирать пальцами переносицу.

— Ущербная, — подсказал Асирьян.

— Вот-вот, — обрадованно согласился Ерофеенко. — И когда же она была написана?

— При проклятом царском режиме.

Разъяснение насчет давнего происхождения песни несколько успокоило прапорщика, однако он счел своим долгом отметить:

— Тем более вам, молодому человеку, солдату, не очень здорово петь песни… ущербные. Лучше бы взяли книжку почитали.

— А где я ее возьму? Я в библиотеке не записан.

— Пойдите запишитесь.

— Как? — удивился Асирьян. — Можно сейчас?

— Пожалуйста, я разрешаю.

— Вот спасибо, товарищ прапорщик, — округлил в улыбке лицо Асирьян.

Однако, прежде чем уйти в библиотеку, он повидался с Игнатовым и получил от него записку для капитана Сосновского.

3

Лиля злилась. Утром она поругалась с бабушкой. С десяти до одиннадцати плакала. Потом позвонила отцу, попросила машину до Каретного, чтобы съездить к парикмахеру. Отец машину не дал. Она заранее предвидела такой ответ. Дерзко заявила, что отец черствый, глухой на чувства человек. Бросила трубку.

Софья Романовна не сдержалась, укоризненно заметила:

— Телефон казенный.

— Тем более. — Лиля подняла трубку, бросила ее еще раз, сильнее, чем прежде.

«Вся в мать, — с сожалением подумала Софья Романовна, никогда не любившая свою бывшую невестку. — И красивая, и капризная, и высокого мнения о себе. Очень высокого…»

— Станешь зарабатывать деньги, — сказала Софья Романовна, — будешь иметь свои вещи. Тогда и распоряжайся ими. Хочешь беречь — береги. Хочешь ломать — ломай.

— Ты повторяешься. Я слышала эти слова уже сто раз.

— До тебя с одного раза ничего не доходит.

— Я тупая, — заявила Лиля с вызовом. — Вы же с папочкой очень умные. Все мозги к вам ушли. На мою долю ничего не осталось.

Софья Романовна, посмеиваясь, качала головой:

— Бедненький ребенок.

— Конечно, бедненький. — Лиле стало себя жалко. Она вновь заплакала, всхлипывая и причитая. — Всю жизнь одно и то же… Солдаты, казармы, военторги… Осенняя проверка, весенняя проверка… Мать правильно поступила, сбежав отсюда… Велико счастье сидеть в четырех стенах и смотреть в окно на эту проклятую дорогу… Сухая она или мокрая. В снегу или в желтых листьях… Мне чихать, в каких она листьях… Где-то есть города, театры, музеи…

— Счастье не в театрах и не в музеях, — возразила Софья Романовна из кухни.

— А в чем же оно тогда? — с вызовом спросила Лиля.

Софья Романовна посмотрела на внучку пристально, сказала, не повысив голоса, твердо, неторопливо:

— В любимом деле, в любимой работе…

— Слышала я это. По радио! — Лиля повернулась к зеркалу, платочком вытерла поплывшую с ресниц краску. — Старо все это. Ста-ро!

— Понятия добра, зла, любви, ненависти, храбрости, трусости не могут быть ни старыми, ни молодыми. Они другого порядка — вечного.