Вдвоём веселее (сборник)
Шрифт:
Я села за стол и писала до полуночи, потом перечитала. Американская часть получилась короткой, но ясной, зато в русской проступала туманно-романтическая чертовщина. За номером первым шла запись: землекоп, село Данчены, Молдавия. Я работала в археологической экспедиции три сезона. Теперь там, думаю, всё поросло кукурузой. Потом была контрабандисткой, возила с границы овечьи шкуры. Я написала, что работала в торговом кооперативе. В восемьдесят четвертом устроилась машинисткой в сельхозинститут. Об этом и вспоминать не хочется. За этим следовало: референт президента Академии наук МССР.
Меж нами говоря, это была обычная секретарская работа: я носила чай и отвечала на телефонные звонки. Мне велено было говорить, что начальник занят. Это было неправдой. Мой начальник не был занят. Он спал. Когда-то он был серьезным алгебраистом. В то время, когда я устроилась на работу, ему уже было восемьдесят лет.
Выпив в полдень чаю с лимоном, он садился спать за большой конференц-стол. По мере расслабления мышц тело его съезжало в кожаном президентском кресле, так что, заходя отпроситься на обед, я заставала на столе только голову. Человек он был добродушный и рассеянный. Меня он называл не иначе как Маечкой. Потом я узнала, что Маечкой звали его первую секретаршу, когда он только получил «академика». С тех пор у него работали Танечка, Леночка, Людочка и Лилечка. Последняя, уходя в декрет и собирая вещи в коробку, шепнула мне: «Президент – душка, но немного того». Я полюбила старика. Казалось бы, на пост президента Академии наук не могли избрать кого-то порядочного. Он же был исключительно порядочным и даже смелым человеком. В мою бытность он дважды отказывался
С утра я позвонила Майклу. У меня возникли сомнения насчет последней записи.
– Кем-кем, не понял?
– Калибратором шестого разряда.
– А ассенизатором ты не работала, случайно?
– Калибратор – это не ассенизатор, – говорю я с обидой. – Калибратор…
Он мне не дал досказать:
– Ты с ума сошла! Что ты там такое пишешь? Напиши, что преподавала литературу в школе. И всё. И не надо никаких калибраторов.
– Но я не преподавала в школе. Меня даже няней в детский сад не брали.
– Не надо ничего объяснять, у меня жена на второй линии!Я повесила трубку и снова уставилась в экран. Вот так всю жизнь. Всякое действие с моей стороны встречает противодействие со стороны окружающего мира. То, что у всех нормальных людей занимает час времени, у меня занимает месяц. Заявление на получение гражданства я заполняла два года. В полдень я все еще сидела перед компьютером. В нем по кругу плавали цветные рыбы. Заплывали за правый край экрана и возвращались с другой стороны. Иногда экран гас, и я видела в нем свое парализованное задумчивостью лицо.
Есть в этом парадокс: чем безнадежней было в жизни, тем приятней вспоминать.
Калибратор шестого разряда. Я сижу на резиновом коврике перед горлышком двадцатитонного подземного резервуара. В одной руке у меня шланг, в другой – ведро. Заливаю в резервуар по три ведра, опускаю вниз металлический шест с делениями. Потом вытягиваю шест и нахожу глазами ватерлинию. Когда мы закончим, воду из резервуара выкачают и зальют в него масло или бензин. Я пожаловалась начальнику нефтебазы: вода успевает просохнуть, точности нет. Он посмотрел на меня неприятно ясными от перепоя глазами и сказал опустить точность. Я опустила точность – стало легче работать. Но и одновременно труднее, потому что слегка абсурдная доселе работа утратила последний смысл. На соседнем резервуаре работал мой напарник Жора Рошка. Он был баптистом. Я спросила его, в чем отличие баптистов от православных, и он объяснил, что у баптистов нет посредника между Богом и человеком. После этого я тоже решила обходиться без посредника, которым являлось неустойчивое оцинкованное ведро, и стала просто заливать воду из шланга. К сожалению, на нефтебазу заехал министр нефтегазовой промышленности Молдавии. Нас о его приезде не уведомили, как и его не уведомили о том, что мы у него работаем. Когда он вышел из машины, на одном резервуаре сидел обросший волосами баптист с молитвенником, на другом, под чахлой акацией, – я с ардисовской книжкой Набокова в руках. Вода лилась из шланга прямо в резервуар. Нас с Жорой уволили через неделю. Через неделю, потому что командировочные выдавались авансом на месяц.
А вот где я действительно преподавала литературу, так это в Америке. Меня взяли на временную ставку, потому что в одном университете в середине семестра умер профессор-русист. Вот так мне повезло. Мои лекции по вторникам и четвергам шли последними в расписании. Студенты являлись уставшими и садились подальше, чтобы можно было спать. В общем, у меня оказалось двенадцать спящих учеников. Как у Христа в Гефсиманском саду. Особенно отсыпался один рыжий парень, он даже иногда похрапывал. Литература не была у него основным предметом, он учился в «бизнес-скул». Ходил он в потертой куртке, джинсах и разношенных кедах без шнурков. Его рюкзак вечно оказывался у меня под ногами. Я прочла его экзаменационное эссе о Ницше и Достоевском и поразилась. Это было дельное эссе, плагиат исключался. После экзамена мы с ним ждали трамвай на конечной остановке. Я поинтересовалась:
– Что ж ты на бизнесмена пошел? С такими мыслями тебе бы философией заниматься…
Он устало посмотрел на меня:
– Я с тринадцати лет жил в интернате. В Олбани есть одно такое заведение, страшное дело, теперь вот брат там.
– А как же свобода воли?
Он развел руками:
– Есть теоретически, но не всем по карману. Нас не спросили, послали и все. А тут я поучусь четыре года, смекну, что к чему, открою свой бизнес. Надо ж брата вызволять.
– Ты уже все смекнул, займись чем-то, что тебе по душе!
Он помялся.
– Не выйдет. Отец за меня платить не будет, если я еще раз чего натворю.
Я, естественно, его спросила, что он уже натворил.
Он проверил, не стоит ли рядом кто-нибудь из настоящих профессоров:
– Когда я учился в «бордингскул», моя девушка спросила, нельзя ли привязать ее к кровати. Мне было четырнадцать, ей шестнадцать. У нас в Олбани есть жесткое правило: в любой момент на полу должно быть четыре ноги. Нас застукал дежурный по общежитию.
Пришел трамвай, и мы сели. По дороге он опять заснул. Его рыжая голова кивала, склонялась и наконец легла мне на плечо.
Про работу в России я написала просто: в 1983–1990 гг. преподавала литературу в кишиневской школе… Подумала и добавила: двести сорок девять. У нас и школы такой не было.Русская учительница американского миллионера
Роджер – сорокапятилетний врач-физиотерапевт, я учу его русскому языку. Он исполнен рвения, и он безнадежен. Занимаемся мы третий год, но он по-прежнему говорит «Руссия». Иногда мне хочется взять учебник и бить его этим учебником по голове, но я, естественно, этого не делаю. Роджер – мой единственный источник дохода. Единственный и надежный; до тех пор пока он будет говорить «Руссия», я буду получать свои двадцать пять долларов в час. А он будет говорить «Руссия» всегда.
Роджер от природы рассеян, при этом во время урока ему обязательно звонит кто-нибудь из пациентов, и тогда он совсем теряет голову. Даже я в другом конце комнаты слышу, что женщина на грани истерики. Когда крик в трубке становится нестерпимым, Роджер начинает бегать по комнате кругами. Разговор оканчивается его свешенной головой. Он садится и жалуется мне:
– О-о! О-о! Больной Джанет Браун опять хотел наркотики!
За три года я привыкла к тому, что все пациенты Роджера грамматически мужского пола, все они требуют наркотики и время от времени кричат на него. Рассказывая мне о них, он, наверное, нарушает клятву Гиппократа, но давал он ее не мне, поэтому я выслушиваю все от начала до конца:
– Год назад, – начинает Роджер, нервно крутя пальцами взад-вперед, – Джанет Браун был в тяжелой аварии, есть большая проблема со спиной. Она хочет много наркотиков. Это нельзя, и я не давал. Она тогда кричал на меня, кричал на секретаршу, кричал на аптеку!
Я сочувствую. Я понимаю Джанет Браун, я понимаю Роджера. В принципе, мне нужно было стать психиатром.
Помимо медицины Роджер ведет два бизнеса. Первый бизнес Роджера – жилые дома в Оклахоме. Всем заведует менеджер Рони. Иногда Рони звонит Роджеру и тоже кричит на него.
– Рони опять звонил и просил сто тысяч! – говорит Роджер после разговора с ним.
– Сто тысяч!
– Сто тысяч будет хватить только на три месяца. Рони купил землю и строил дворец с мраморными колоннами.
– На что сто тысяч?
– Рони нанял рабочих год назад, они ничего не делали. Я сказал Рони: это еще хуже, чем в Руссии.
Я изредка поправляю его, но на самом деле я уже отчаялась.Все-таки иногда мы занимаемся. За три года
– Я не понимаю, что его проблема! – восклицает Роджер, бегая вокруг меня по комнате. – Женщины лучше мужчин. Они очень верные. У больной Мэри-Энн у мужа есть проблема. Ему отрезали ноги. Она его не бросила. Я знаю, что он бы ее бросил, если б ей отрезали ноги. Если бы вашему мужу отрезали ноги, я знаю, что вы бы его тоже не бросили.
– Типун тебе на язык!
– Что есть «типун на язык»? – спрашивает Роджер и достает карточки.
На карточках мы записываем новые слова и выражения. Роджер обещает повторять их дома, но тут же забывает карточки на столе. Я бегу за ним по коридору:
– А карточки?
– О-о! Типичная история. Я забыл.Разумеется, Роджер живет один.
– Я хочу опять найти жену, – говорит он мне.
– Почему опять?
– Трудно поверить, но у меня уже был жена.
– Как ее звали?
Жену Роджера звали… Впрочем, это неважно, потому что к тому времени, как мы с ним познакомились, она сбежала от него к танцору аргентинского танго. Жена была профессиональной танцовщицей из Руссии. Роджер оставил ей трехкомнатную квартиру, которую она теперь ему же и сдает за полторы тысячи в месяц. Все это похоже на аргентинскую мыльную оперу.
Запасной комплект ключей от квартиры бывшей жены Роджера хранится у меня дома в ящике стола. Два раза в месяц он теряет свой комплект и приходит ко мне за ключами. Еще несколько раз в месяц Роджер теряет портфель, шапку и кожаные перчатки.
– О-о! Есть большой проблема, – говорит он с порога.
– Что случилось?
– Типичная история, потерял перчатки.
Мы садимся в его «тойоту» и едем на Ньюбери-стрит. В машине тяжелый запах.
– Чем, прости, у тебя так пахнет?
Роджер вертит головой и принюхивается:
– Нищим, – отвечает он через несколько минут.
– Нищим?
– Ни-щим, – подтверждает Роджер.
Я оборачиваюсь. Я бы не удивилась, обнаружив под сиденьем нищего. Но там только пустые бутылки из-под имбирного пива. Имбирное пиво Роджер пьет перед уроком русского языка, чтобы в голове был сахар.
– У тебя в машине кто-то ночевал?
Он поворачивает ко мне худое серое лицо.
– Ни-щем не пахнет. Ни-кто не ночевал.Перед магазином Армани Роджер приосанивается:
– Там есть красивый девушка! Почти модель, – говорит он.
– Посмотри в зеркало! – говорю я, но Роджер не понимает намеков и флиртует с девушкой:
– Вы – самый красивая девушка на Ньюбери-стрит, и у вас есть хороший вкус, – говорит он ей по-русски.
Не понимая его, девушка краснеет:
– Вы можете перевести? – спрашивает она меня.
Я толкаю Роджера в спину:
– Очнись!
– О-о! – отвечает он. – Извыните!
Продолжая отпускать неуклюжие комплименты, он просит девушку помочь ему выбрать перчатки.
Через две недели, когда он их потеряет, мы снова поедем в тот же магазин.
– Зачем непременно туда, есть места поближе и подешевле?
Роджер не сегодня родился, он это знает, но он хочет Армани. Друг Роджера Боб сказал ему, что, когда у человека нет вкуса, ему лучше одеваться в Армани.
– Это было давно, – говорю я. – А теперь есть я, и я могла бы помочь выбрать что-то в другом магазине и сэкономить твое время и деньги. К тому же ты ведь их все равно скоро потеряешь!
К сожалению, Роджер может потерять все, кроме привычек:
– Нет, Армани лучше! – упрямо говорит он.Роджер занимается русским пять дней в неделю. Я наблюдаю в окно, как он паркует свою «тойоту» на противоположной стороне улицы. Три года в капоте зияет вмятина, треснувшие окна подклеены грязной серебряной изолентой. Он выходит из машины, поочередно роняя в грязь перчатки, портфель, шапку. Из кармана пиджака торчит изумрудного цвета галстук.
– Это тоже из Армани, – хвастается он. – Это красивый?
– Цвет веселенький, – говорю я.
– Что такое «цвет веселенький»?
– Анекдот есть такой.
– Я хотел слушать анекдот по-русски!
Я рассказываю ему анекдот, заранее зная, что он не поймет. Дело в том, что Роджер совершенно не способен к языкам… Я терпеливо пересказываю анекдот своими словами. В пересказе юмор пропадает. Ладно, пусть будет чем-то вроде культурной справки, урока страноведения.
Короче, говорю я, звонит простой советский человек в магазин и спрашивает у продавщицы, есть ли ситец на шторы. Продавщица отвечает, что ситец есть, и вешает трубку. Но человек снова звонит. Он хочет убедиться, что не ослышался. Продавщица отвечает, что не ослышался. Но потом он звонит в третий раз. Ему хочется купить не просто ситец, а такой, чтобы был веселенького цвета. Понимаешь, – объясняю я Роджеру, – жизнь у советского человека серая и безрадостная, и поэтому он хочет, чтобы хоть занавески у него были веселенького цвета. Но, когда он звонит в третий раз, продавщица – грубая и вульгарная женщина – не просто отвечает на вопрос, а называет человека «сукой». «Приезжай, сука, обхохочешься!» – говорит она.
Роджер смеется:
– А что такое ситец? – спрашивает он, досмеявшись. – Это такой собака?
Над чем он, собственно, смеялся, думаю я, и объясняю всё снова и по порядку, что сука – это как раз собака… Ну и так далее.
Мы записываем на карточках новые слова: сука, ситец, веселенький.
– Это очень грустный, – говорит Роджер.
Второй бизнес Роджера в России, почему он и учит язык. Его партнер Боб, который живет в Москве уже пять лет, прекрасно обходится без русского.
– Все деловые люди в Москве говорят по-английски, – говорю я Роджеру.
Он пожимает плечами: бизнес не есть проблема.
– А что есть проблема?
– Хотел найти красивый русский девушка и жить с ней в Москве!
– Понятно. А почему в Москве? Может, лучше привезти ее сюда?
Он колеблется:
– Нет, тут она убежит.
– А там?
– Там тоже убежит, но не сразу! Сначала у нее будет квартира, как у Боба, и ей будет нравиться!
Роджер завидует Бобу. Роджер ходил в частную школу, Боб – в обычную, государственную. После школы Роджер получил медицинское образование в Стэнфорде, Боб закончил городской колледж в Чикаго и открыл небольшой бизнес. Роджер принимал участие в исследованиях по изучению работы мозга. Боб торговал рыбой с Китаем. Роджер переехал в Бостон и стал врачевать в пригороде. Его клиентура – бедняки, которым другие врачи отказали в своих услугах. Иногда он спохватывается:
– О-о! Звонил больной Джанет Браун, у которой болит спина, и опять кричал на меня.
– Из-за чего?
– Хотел еще наркотики. Платить не мог.
– Ну?
– Деньги не есть проблема, но я не дал. Я ей уже выписывал на этой неделе.
– Ты ей это сказал?
– Сказал. У меня всё записано.
– А она?
– Она кричал, что потерял рецепт.
– Может, действительно, потеряла?
– Нет, врет, как сука, – отвечает Роджер, гордый тем, что все-таки что-то запомнил из моих уроков.Боб стал крупным экспортером рыбы и взял Роджера партнером. Но деньги контролирует Боб. Боб купил в Москве квартиру в стиле ар-деко, его любят девушки, назначают свидания. Он спокойно оставляет в ресторане тысячу долларов. Роджеру звонят из второго медицинского института и просят помочь с оборудованием. Роджер дает деньги. Роджеру звонит партнер Боб и кричит на него. Еще ему звонит Рони и требует сто тысяч.
– Рони звонил опять!
– Колонны упали?
– Еще хуже проблема. Рони негде жить. Хотел жить у меня.
– Что случилось?
– Мишель выгонял Рони на улицу. Я должен ехать в Лос-Анжелес говорить с Рони и Мишелем.
– А кто такой Мишель?
– Жена.
Две недели Роджер отсутствует. Достаю из-под стола и с чистой совестью выбрасываю в мусор огрызки карандашей, карточки, обрывки магазинных счетов, оставленные им, выпавшие у него из кармана. Под столом и его кредитная карточка. Ее я прячу в ящик, где лежат его ключи.
Роджер звонит из Лос-Анжелеса и спрашивает, не оставил ли он у меня «кредитка».
– Оставил. Что с ней делать? Может, выслать?
– Сохранить в ящике стола. Там надежней, чем в моем кармане.
– Ладно, сохраню. Как Рони?
– О-о, есть большая проблема! Люди, которые ремонтировали дом, исчезли. Есть очень-очень плохой ситуация. Рони хотел переехать ко мне. Я буду нанять семь румынских рабочих строить его дом.
По возвращении Роджер звонит мне прямо из аэропорта:
– Я хочу урок.
– Но сейчас десять часов вечера!
– В Лос-Анжелесе только семь. Это очень хорошее время. Я буду ждать в десять тридцать пять в ресторане «Париж».
В ресторан «Париж» в джинсах и майке не заявишься, а переодеваться мне лень.