Вдвоём веселее (сборник)
Шрифт:
Уезжая на дачу, Вера укладывала в рюкзак теплые носки, банку с тушенкой, книгу «Щит и меч».
– Если ты начинающий писатель, то найди каких-нибудь профессиональных писателей и познакомься! – говорила она Вите. – Их у нас в городе немало. Ты на какую тему пишешь?
– На тему любви и дружбы, – скромно отвечал Витя.
Мы с ним ждали суббот как манны небесной. Когда квартира пустела, мы открывали бутылку вина и садились в кухне каждый со своей книгой: Витя – с учебником английского, я же в то лето налегала на Пруста. Пруст будил во мне литературные фантазии.
– Может, и впрямь пойти куда-нибудь, познакомиться с каким-нибудь писателем! – вздыхала я.
Витя какое-то время продолжал прорабатывать упражнение. Добормотав слова, он устремлял на меня насмешливый взор:
– С Кожевниковым, что ли?Но однажды он все-таки не выдержал однообразия и позвонил знакомой художнице. Мы встретились у Казанского собора. Алена, невысокая девушка с плохой кожей и большими влажными глазами, подпрыгнув, оставила у Вити на щеке жирный след помады:
– К себе я вас, ребятки, не приглашаю, у меня полный бардак. А отведу-ка я вас в один интересный дом!
Всю дорогу она вспоминала общих кишиневских знакомых, про всех спрашивала и, не дослушав, громко хохотала. Смех у нее был заразительный, хотя понять, почему она смеется, было трудно.
– Еще немного, – приговаривала она, ведя нас за собой переулками. – Увидите, что происходит в столичном искусстве!
В столичном искусстве происходило следующее. На кухне сидели четверо мрачных бородачей и пили водку. Посреди стола на открытой шахматной доске лежал похожий на мышь огрызок сервелата с длинным веревочным хвостом. Увидев нас с бутылкой водки в руках, художники охотно потеснились и продолжали беседовать о своем.
– Ну и что Шемякин? – говорил рыжий бородач в расстегнутой
Воспользовавшись паузой, Алена нас представила. Хозяина квартиры, самого старшего из бородачей, звали Мишей, но все сидящие за столом называли его Мусей. Мы тоже стали его так называть. В прихожей висела его живопись – огромные, заполненные ровным цветом полотна. Первое полотно было серым, другое – зеленым, третье – желтым. Выпив водки и закусив водянистым огурцом, Муся обратился к нам:
– Хотите, покажу вам новое?
Мы встали, Муся повел нас за собой. По дороге его отвлек телефонный звонок. Извинившись, он остался разговаривать. Мы вошли вслед за Аленой в мастерскую художника. Это была прекрасная квадратная комната с высоким потолком и нарядной хрустальной люстрой. Только вот работ в ней оказалось немного. В углу стояли пять-шесть необрамленных работ, и одно большое серое полотно висело на стене. Алена отступила на несколько шагов к двери:
– Русский авангард! Все-таки пробили окно в Европу!
Я старательно прищурилась, оценивая семантику. Картина действительно напоминала пробитое в стене окно, но оттого ли, что света в комнате было поболее, в этом окне проглядывали какие-то смутные тени, подобие людей. Я не знала, хорошо это или плохо, что они там проглядывают, и на всякий случай помалкивала. Молчал и Витя. Потом мы одновременно перевели взгляд в угол. Необрамленные холсты явно были за что-то наказаны. Алена не собиралась их показывать, но Витя уже поднял один из них за краешек и развернул лицом к нам. Картина оказалась симпатичным деревенским пейзажем. Речка, мостик, розовая от закатного солнца вода.
Муся вернулся, на его одутловатых щеках горел румянец:
– Сейчас привезут Перьева, а у меня только два рубля! – воскликнул он трагически.
Мы не знали, кто такой Перьев и откуда его привезут. Витя дал Мусе червонец, и тот опять ушел.
– Вы про Перьева не знаете! – изумилась Алена. – Ну, вы совсем там от жизни отстали, в вашенских провинциях! Главный художник современности!
Она пошла к зеркалу краситься, а мы вернулись на кухню и стали ждать.
Водка кончилась, и бородачи устало молчали. Им это явно было не в тягость, мне же хотелось общения.
– Откуда его везут? С дачи? – спросила я с видом человека неслучайного.
Бородачи изумленно уставились на меня.
– Из сумасшедшего дома! – ответил рыжий.Перьев оказался тихим мужичком в длинном, похожем на шинель пальто, которое он наотрез отказался снимать, не исключено, что под ним у него ничего не было. Сидя в углу у окна, он зорко из-под густых бровей по очередности долго нас разглядывал.
Женщина, которая его привезла, была высокой восточного типа знойной красавицей. Звали ее Артемидой, с шеи свисал железный крест на веревке. Она достала из портфеля какие-то бумаги и мы их подписали, потом усадила нас за стол и налила по портвейну. Я с запоздалым любопытством поинтересовалась, что мы такое подписывали.
– Письмо в ООН, – сказала она и, стрельнув глазами, спросила: – Хочешь передумать?
Я не хотела передумать. Я бы не посмела.
– Правильно делаешь, это в защиту… – она кивнула головой на Перьева, и тот улыбнулся. Зубы у него росли через один. Один был, другого рядом не было.
Потом Артемида налила по второй. Все выпили, кроме Перьева. Рыжий бородач сказал:
– Благодать пробирает!
Он поежился и посмотрел на Перьева.
– Ты чего не пьешь?
Перьев засыпал в рот горсть таблеток и стал медленно жевать, потом запил портвейном. Этот коктейль, наверное, свалил бы хорошую лошадь, но на Перьева он практически никак не подействовал. Он просто шире улыбнулся и быстро что-то зачертил большим пальцем на подоконнике. В густом слое пыли прорисовывался портрет. Это, без сомнения, был Витин профиль: нос с горбинкой, треугольный глаз с характерным ниспадающим веком.
Бородачи за столом уважительно покивали головами.
– Сейчас принесу фотоаппарат! – сказал Муся, но Перьев, как бы ни слыша, уже стирал рисунок ребром ладони.
– А он уже все сфотографировал, – сказала за него Артемида.
Потом мы еще пили, и Муся излагал нам свою теорию искусства. Предметная живопись отжила свой век. Алена кивала, говорила нам: вот видите… Артемида наливала по новой, произносила грузинские тосты.
Я не помню, как мы приехали и на чем. Не исключено, что нас привезла Артемида. Наутро у нас было чудовищное похмелье, и мы пообещали друг другу, что больше ни с кем не будем знакомиться.Мы ждали ответа на посланное в Нью-Йорк письмо. Его все не было. Потом вместо него однажды пришла Мария. Она сказала с порога:
– Я из Америки от Андрея. Меня зовут Мария, и я говорю по-русски.
У нее были прозрачные глаза, на плечах лежали кудряшки, которыми она очаровательно потряхивала. В Питере она была в первый раз. Она обожала Россию и русскую литературу. Особенно Мария любила Достоевского и роман «Доктор Живаго». Таисья принесла ей тарелку с хековым супом и столовый прибор. Вера недоуменно потеснилась. За ужином Мария рассказывала про свою семью. Это был очень драматичный рассказ. Ее бабушка покончила жизнь самоубийством, потом покончила самоубийством ее мама. У них была очень дисфункциональная семья. Ее папа потерял на бирже много денег. Потом Мария немного поплакала, вспоминая детство. Потом слегка помечтала вслух. Мечты ее были вполне конкретными. Она хотела иметь заботливого мужа и трех детей, желательно мальчиков. Мы пили чай с лимоном, когда Мария, выйдя из комнаты и вернувшись, сказала, что ей нужно вернуться в гостиницу.
– У меня началась менструация! У вас, наверное, нет тампонов? – спросила она у Веры.
Вера отставила в сторону стакан с чаем. Я испугалась за Марию.
– Я пришлю вам из Америки! Это очень удобно! – объяснила она Вере.
Витя предложил проводить гостью:
– Здесь пешком до гостиницы двадцать минут..
– Я хочу такси! – ответила Мария и потрясла кудряшками.
Когда они вышли за дверь, Вера заходила по комнате:
– Это что было?
Вид у Веры был такой, будто ее только что кто-то грубо толкнул в троллейбусе.
Еще за едой я придумала басню:
– Мария состоит в коммунистической партии, она приехала на курсы повышения квалификации!
Все это была дикая ложь, к тому же легко проверяемая, но я уже не могла остановиться. В ответ раздалось что-то вроде рычанья, потом вспыхнул телевизор. Это был единственный случай в жизни, когда я обрадовалась, увидев Брежнева.Ночью я пару раз просыпалась, в щель между шторами просачивался молочный свет, Витина раскладушка была пуста.
Наутро я нашла его в кухне. Я спросила, как прошло общение с невестой.
– Ну как прошло, как прошло? – вздохнул Витя. – Прекрасно прошло, но нам не подходит!Наступила осень, сразу поздняя. Марат Григорьевич отвечал мне в свойственном ему телеграфном стиле: «Комнат нет и неизвестно».
– Марат, наверное, денег хочет, – сказал Петр Петрович.
Он зачастил к нам в гости, подолгу засиживался, дожидаясь Вериного прихода:
– Марата можно понять, – продолжал он, закидывая ногу на ногу и показывая шелковый белый носок, – у мужика две семьи… Строго между нами, конечно! За это можно и с работы полететь. Короче, сотен семь, не меньше, либо придется ждать.
Семи сотен у нас не было, но на Марата Григорьевича я с утра посмотрела другими глазами. Надо же, думала я, вот этот маленький, до предела уставший человек, и вдруг – такой размах!
Мы снова написали Андрею. В письме мы выразили нашу радость по поводу встречи с интересной, хорошо говорящей по-русски гостьей. Мы упомянули, что «были приятно удивлены, когда узнали, что Мария думает о том, чтобы завести функциональную семью с большим количеством детей». «Мы и не знали, что в Америке некоторые люди так серьезно относятся к браку», – приписали мы в конце и поставили три восклицательных знака.
Дни мои проходили в ритмичном маханье граблями и метлой. Марат Григорьевич просил беречь мешки. На стене его кабинета появилось новое побудительное предложение: «Отчий край легендарный славь рабочий ударный!» В нем хотелось поставить какой-нибудь знак препинания.
Шли дожди, и мешки с листьями становились все неподъемней. А жизнь вокруг все интересней. Я, сама того не желая, узнавала обо всем, что происходило в конторе и примыкающих к ней домах: к кому приехали родственники, от кого ушла жена, что выкинул Валерий, с которым у Марата были «диалектические разногласия». С одной стороны, у Валерия были замечательные руки, из-за чего он был везде нарасхват, с другой – он «чудачил». То он какие-то ценные шурупы перепродавал, то пропил привезенную в сорок восьмую квартиру дверь. Вечером мне хотелось поделиться
В конце октября мы решили позвонить Андрею с телефонной станции. Звонил, собственно, Витя, я стояла в стороне, стараясь по выражению его лица понять направление разговора. Витино лицо трижды менялось в ходе беседы. Сначала Витя улыбался, потом хмурился, потом снова улыбался. Я поняла, что где-то посреди будут трудности, но, в принципе, все должно окончиться хорошо. Витя вышел минут через пять. Видно было, что он озадачен. В пивной у Казанского собора я наконец-то спросила, что сказал Андрей.
Витя залпом проглотил остаток пены:
– Андрей сказал, что у Додика режутся зубы!
Мы прошли пешком через благородный, погруженный в молочную дымку тумана город. В комнате, такой узкой, что для того, чтобы закрыть дверь, приходилось толкать ее спиной, мы легли каждый на свое ложе. Меня разбудили ночью звуки в трубах. Батареи горели, как в ангине. Это с опозданием на месяц, но все же пустили горячую воду. Витя тоже не спал.
– Я понятия не имею, кто такой Додик! – сказал он.
Он встал и отдернул штору, за которой была нормальная ночная чернота. Чуть подалее, в поредевшей листве тополей горел одинокий фонарь, который золотил ржавую крышу гаража и новый, привезенный Степаном контейнер для мусора. Было немного красиво, немного печально.
– Слушай, – сказал он, – может, постелим твое одеяло на пол и ляжем вместе? Вдвоем все же веселее!
Мы тихонько собрали раскладушку и поставили ее в угол.Нас не спросили
Если не дорожить опытом жизни, то и не стоило рождаться в этот мир.
Встречаю в кафе Майкла Кремера, он говорит:
– Слушай, я все знаю – заходил к тебе в книжный магазин, мне сказали, что тебя уволили. Я как раз собирался тебе позвонить.
– Не уволили, а сократили, – отвечаю я.
– Неважно. У нас в писательском фонде открылась позиция – как раз для тебя!
– Поэта-лауреата?
– Немного пониже.
– Жаль. Что входит в обязанности?
– Приходишь к семи, расставляешь стулья, включаешь кофейную машину. В восемь начинают приходить писатели. Им всегда что-то нужно. Там ерунда всякая – разберешься на месте.
– Сколько платят?
– Двенадцать долларов в час.
– Я подумаю.
– Пока ты будешь думать, место уплывет! Лучше напиши заявление, я прямо сейчас занесу директору.
– У меня бумаги нет.
– Я понимаю. Напиши на чем-нибудь, я перепечатаю.
– А подпись?
– Воспроизведу.
Свой человек, думаю. Он и был своим человеком: Миша Кремер из Черновцов.
Я написала на куске оберточной бумаги: «Ввиду трудной экономической ситуации, я хотела бы работать в писательском фонде N в качестве…». И замялась.
– Как все-таки называется эта низкая должность?
– Работа хорошая, зря ты капризничаешь, – говорит Майкл обиженно.
– Ну, так как же?
– Хозяйка дома.
Я закрываю глаза: о, Боже! А ведь я могла бы приносить пользу!
Однажды я зашла к Майклу на работу, писатели слонялись по газону, поглядывали на дорогу. Пустые шезлонги на террасе образовывали замкнутый круг, в одном из них лежало недоеденное овсяное печенье. Секретарша меня остановила, попросила показать удостоверение. Когда она склонилась над столом, чтоб записать номер паспорта, я заметила, что у нее испачкан лоб. Сказала ей об этом. В ответ она сузила глаза и стянула рот в куриную гузку: «Это не грязь, а крест. Сегодня пепельная среда». Если меня примут на работу, эту секретаршу надо будет обходить стороной. От нее исходит какая-то вибрация, как от застрявшей между стеклами осы.
Майкл механически исправляет ошибку в названии фонда и тут же комкает бумагу и бросает ее в мусорное ведро:
– Не пойдет При чем здесь твоя экономическая ситуация?
– Как при чем? А зачем бы я стала работать?
С этим он не спорит.
– Ладно, я за тебя напишу. Дошлешь резюме.
– У меня нет.
Он уже собирался уходить, но тут снова сел.
– Что ты за человек такой? Тебе деньги нужны или нет?
– Ну, нужны.
– Тогда составь резюме, перечисли места работы, добавь публикации, или что там у тебя?
– У меня книжки, поэтические сборники. Семь штук, – как всякому неизвестному поэту, мне кажется, что все меня читали.
– Вот-вот, вставь сборники.
Я видела, как работает его мысль: пишет стихи, другой работы не найдет. Майкл похлопал меня по плечу и побежал. Майкл всегда куда-то бежит.
Через два дня встречаемся в том же кафе.
– Заявление я отдал. Где резюме?
– Сделаем.
– Слушай, а как насчет няни для моих детей? Никого на примете?
– Пока нет. Извини.
У Майкла трое детей, все девочки. Жена – не то геолог, не то географ, что-то связанное с неорганическим миром.
– Может, ты тогда попробуешь? – спрашивает он вкрадчиво. – Мне ведь нужно только изредка. Посидишь с девочками?
– Я не могу.
– Деньги хорошие… И не забывай, что я тебя на работу устроил.
– Еще не устроил.
– Считай, что ты уже работаешь. Я там второй человек после директора. Так как?
– Мне с детьми работать нельзя.
– Что такое? Не понимаю.
– Я их теряю. Твоим сколько?
– Два, четыре и семь. А может, попробуешь разок, у нас на вторник билеты в Симфонический зал.
– Ну, разве что разок.
– Ты мне жизнь спасла! А что за история, кстати?
– Долго рассказывать, ты ж торопишься…
– Да, точно! Ладно, потом обязательно расскажешь. Я люблю твои истории.
Он уходит, а я остаюсь сидеть в кафе и смотреть в широкое окно.Когда меня уволили из книжного магазина, я неделю переживала, а потом спохватилась: ведь у меня теперь уйма свободного времени и пособие, на которое можно будет сносно жить еще полгода-год. Собиралась много читать, думать, может, написать что-нибудь новое, серьезное. Если же нет, то хотя бы понять, наметить план. Год прошел как не бывало, пособие кончилось, а я так ничего и не сделала.
В полдень кафе начинает жить своей каждодневной жизнью: общаются студенты, попискивают дети в ногах у двух мамаш. Почему лишь мне не живется? Я поменяла две страны и два языка, а что изменилось в моем мироощущении? Мне все так же неуютно в мире. Я смотрю на детей, заставляю себя улыбнуться – они не виноваты в моем мироощущении. Кстати, с няней у меня вышло следующее.
Я тогда только приехала в Израиль, и моя родственница порекомендовала меня своей подруге. В смысле детей у подруги был противоположный Майклу вариант – три мальчика: четыре, шесть и девять. Две недели работаю, и вроде нормально, дети меня слушаются. Пусть я не Мэри Поппинс, думаю, но я тоже могу их чему-то научить. Но вот как-то приходим с детьми в городской парк. Хороший летний вечер, только что спала жара, под деревьями большая арабская семья расположилась для пикника. Проходим мимо, смотрю, на скамейке возле детской площадки пируют два знакомых поэта, пьют анисовую водку, закусывают питой с хумусом. Здороваемся. Поэт Танасов говорит:
– Главные имена кто? Айги, Мнацаканова и я.
Менделев качает головой:
– Ты – да, все остальные – фуфло. Русская поэзия в метрополии умерла. Пойми, Вова, их нет. Нету-у.
– Айги есть. Не спорь, Миша.
– Ты их видишь, Вова? Только честно.
– Допустим.
– Ая не вижу!
Я хотела потихоньку уйти, неудобно, со мной дети… Танасов меня не хотел отпускать. «Детям тоже нальем», – говорит он. Я, кстати, не была уверена, что он шутил.
Потом у них разгорелся спор по поводу какого-то Дорфмана. Прозаик он или не прозаик. Танасов считал, что да, прозаик. Менделев не соглашался:
– Это – не литература, это – какашки. Тоже мне, Плиний Младший.
Выпили еще. Стемнело. Короче, когда хватились, оказалось, что детей на детской площадке нет. Танасов сходу предположил, что детей украли арабы. Они ему с самого начала показались подозрительными. Менделев категорически отрицал: «На черта арабам чужие дети. У них своих кормить нечем». Мы обошли в темноте все закоулки парка, ворошили кусты, на всякий случай бегали узнавать в магазин на углу, не заходили ли дети туда. Часов в девять мы сдались. Танасов прямо из горлышка допил вторую бутылку анисовки:
– Скорей всего детей уже вывезли в Восточный Иерусалим! – сказал он, икая.
После этого они поехали допивать к Дорфману, а я отправилась к матери пропавших детей. Я решила не думать о том, что ей скажу. Я давно уже заметила, что, когда я виновата, лучше всего срабатывает экспромт. В Израиле на полную катушку шла интифада. Пропадали не то что дети, пропадали взрослые вооруженные мужчины, а за неделю до моих злоключений пропал целый дом, который палестинские рабочие разобрали и вывезли на грузовиках в сторону поселений. Короче, я пришла к матери детей и все ей выложила начистоту. Она кивнула и стала куда-то звонить. Я решила, что в полицию.
– Всё в порядке. Они у моей подруги. Сейчас она их приведет, – сказала Эйнат, повесив трубку. – Воды со льдом не хочешь?
Бывает такое состояние, когда вода застревает в горле. Короче, я ей перезвонила на следующее утро и попросила подыскать мне замену.
Возвращаюсь домой и сажусь к компьютеру. В конце концов, говорю я себе: ты же писатель. Что тебе стоит сочинить какое-то резюме?
Майкл звонит в полдень:
– Ну что, готово?
– Почти.
– Когда закончишь, пришли факсом.
– Что за срочность? Столько ждало, может подождать еще пару дней!
– Директор на месте. Удачный день, у нас праздничная пятница, гулянка перед Пасхой.
– Ау меня уже шабес!
– Ха-ха. Пожалуйста, присылай и побыстрей!