Вдвоём веселее (сборник)
Шрифт:
Спать, обмазавшись по уши майонезом, это все равно, что спать головой в миске с салатом оливье. Время от времени я вскидывала голову, чтобы стереть текущую по щеке майонезную слезу. Утром я смыла его и попросила Филиппа посмотреть.
– Как они хоть выглядят? – спросил он.
Я с отвращением описала, и он, надев мои очки, по-ученому наклонился надо мной.
– Ну что? Видишь?
– Насекомых нет, но есть какие-то белые шарики. Это, наверное, гниды, – задумчиво произнес он. – Я у себя тоже что-то такое видел еще на прошлой неделе.
Я была в шоке:
– Филипп, что происходит? Почему мы завшивели?
– Это от бедности, – ответил он спокойно.
Пару-тройку дней мы провели, копаясь друг у друга в волосах. Чтобы не заразить дочь, мы уходили в парк и, найдя укромную скамейку, садились, и я клала голову ему на колени. Вечером мы на пару мазались майонезом, надевали на голову пластиковые пакеты и в таком виде, похожие на двух космонавтов, ложились в постель. Однажды мы не на шутку разругались, я обвинила его в малодушии, он на меня посмотрел белыми глазами и куда-то ушел. Вернулся он за полночь с аптечным набором. В наборе был шампунь и железный гребень. Тридцать семь долларов. Через полторы недели я не выдержала и попросила Филиппа обрить меня
– Если бы ты только видела себя со стороны! – воскликнул он.
К концу сентября руки у меня дрожали, и мне начало казаться, что тень от соседнего здания падает на наш балкон не под тем углом, под каким обычно падала в это время. Ночи напролет я лежала и прислушивалась к шуршанию в подушке. В начале октября я сдалась.
– Что случилось? Вы похудели! – воскликнул врач, увидев меня.
Я сорвала с головы бейсболку и разрыдалась. Рыдала минуты три.
– Ну-ну, надо полечиться, – пробормотал он.
Я ответила, что пробовала майонезом, что больше так жить невозможно – прятаться от людей, не спать ночами.
– У американской медицины есть средства посильнее майонеза, – сказал он и записал телефон клиники.
Так я и попала сюда.Нас было шестеро больных: сорокапятилетний биржевый дилер Спенсер, две японки – Юджи и Юми, гаитянка Женева с красным бантом в волосах, восемнадцатилетняя наркоманка Менди, ну и я. У всех у нас, несмотря на разницу в возрасте и в диагнозе, имелось и что-то общее: мы пришли сюда по доброй воле. Сверху над нами, в закрытом отделении, находились пациенты другого рода. Тех с боем доставили родственники, привезла полиция. А мы сдались сами, и это означало, что мы готовы были приложить все усилия, чтобы снова стать нормальными. Поэтому к нам приставили доктора лечебной диалектики Маршу, которая с нами по многу часов в день проводила занятия.
В подвальной комнате на стенах висели незамысловатые натюрморты. В окне виднелись чьи-то ноги. Я вообще люблю подвалы, в них как-то спокойней, не так сильно ощущается несовместимость с окружающим миром.
– Чего мы больше всего боимся? – спрашивала доктор Марша, оглядывая наши мрачные лица.
Все мы, как выяснилось, боялись провала и позора. Спенсер, потерявший полмиллиона на кризисе, боялся провала и позора. Из кармана его зеленого пиджака торчали бумаги, испещренные столбиками цифр. Он не пользовался калькулятором, мозг его работал быстрее. Позора боялась восемнадцатилетняя наркоманка Менди. Она все время потирала руки и заглядывала нам в глаза, ни сказала ли она что-то не то. В сумочке у нее лежали фотографии бойфренда, который работал охранником на парковке в соседнем кинотеатре. Она считала себя недостойной такого парня. Провала и позора боялись Юджи и Юми, которых родители послали в Америку получать экономическое образование. Поначалу все шло прекрасно. Днем девушки ходили в институт, ночами выполняли переводческую работу. Чем-то этот график был хорош, а чем-то не очень. Он не учитывал, что трех часов отдыха организму недостаточно, чтобы нормально функционировать. В какой-то момент девушки начали терять вес и путаться в собственных именах. Позора боялась красивая лупоглазая Женева. Боялась, что она станет в тягость дочери. Дочь недавно получила место профессора. Она с подругами смотрела странные фильмы и читала странные книги. Женева ничего не понимала из того, о чем они говорят, боялась, что дочь начнет стыдиться ее, перестанет звать ее к столу.
– Чего ты боишься? – спросила меня доктор Марша.
Я заглянула в себя и увидела, что я тоже боюсь провала и позора. Я боялась, что душа моя зачерствеет, я стану скучной, не смогу писать. Потом придет старость, за ней приковыляет смерть.К ужину нас отпускали домой. Вечерами, лежа на диване, я взглядывала на мужа: «Вот почувствует он мой взгляд?» Потом я засыпала безрадостным сном, и утром, более уставшая, чем накануне, надевала свою бейсбольную шапку, и отправлялась в больницу.
– Ну и что случится тогда? – бодро спрашивала доктор Марша.
Она чертила на доске диалектическую схему: это вытекает из этого и так далее.
– Что будет – когда? – испуганно спрашивали мы.
– Что будет, когда случится то, чего вы боитесь?
Тогда, отвечали мы, однозначно придут провал и позор. Позор изгонял Спенсера из двухэтажного особняка в однокомнатную квартиру с тараканами на стенах и слоноподобным лендлордом над головой. У Менди позор ассоциировался с бойфрендом. Юджи и Юми, не доучившись, с позором возвращались в свои японские села. Женева пряталась от позора в своей комнате, где в аквариуме плавала перекормленная ею рыбка и на подоконнике чахла герань. А мой позор грезился мне в виде молчания, перебиваемого изредка скучным диалогом с собой. Защиты от этих мрачных мыслей не было. Мы сами были виноваты во всем.
– А надо, – говорила доктор Марша, дойдя указкой до самого корня диалектической схемы, – принять себя такими, какие вы есть. Вместе со всеми недостатками, вместе с провалом и позором. Принять и полюбить. И главное, не забывать принимать таблетки!Помимо доктора Марши с нами через день занимался психолог доктор Гарет. Встречи с ним проходили в его кабинете, куда нас по одному приводила медсестра Нэнси.
Во время первого сеанса доктор Гарет – лицо в тени фикуса – говорил со мной о моем творчестве.
– Вы, значит, с детства писали стихи… Это очень-очень интересно. А как ваша мать к ним относилась?
Я честно отвечала, что мама к моим стихам относилась плохо.
– Расскажите подробней, – попросил он. – Сколько вам было лет? Что она вам сказала?
– Пятнадцать. Она сказала, что поэта из меня не выйдет.
– Замечательный возраст! Время пубертации, – сказал доктор Гарет. – Что же вы испытываете, когда вспоминаете об этом?
Я ответила, что испытываю чувство благодарности. Я не врала. Он задумался, даже выдвинулся из фикусной тени. Он был совсем молодым, практически юнцом.
– Вы уверены, что это благодарность, а не что-то другое? – спросил он осторожно. – Разве вам не хотелось, чтобы мать вас похвалила?
– Хотелось.
– И как же вы поступили, когда она вам сказала такое? Вы помните?
– Конечно, помню, – ответила я и рассказала, как, изорвав тетрадь, спустила клочья в унитаз.
– Вы, значит, спустили ее в унитаз! – воскликнул он, потирая руки. – Что же вы испытывали при этом?
Я искренне сказала, что испытывала очень неприятное чувство, потому что когда я потом спустила воду, вся моя графомания
– Понимаете, – объяснила я, – мы жили в многоэтажном доме, канализация там была старая…
– Стоп, – сказал он, взглянув на часы. – Здесь мы остановимся. Начнем в следующий раз с этого места!На следующем сеансе он взялся за меня с нескрываемым энтузиазмом.
– В прошлый раз вы рассказывали мне о ваших сложных отношениях с матерью. Расскажите мне о вашем отце. Какие с ним у вас были отношения?
Я сказала, что с отцом у меня было все очень хорошо.
– А с вашим мужем?
Я, наверное, нахмурилась. Доктор Гарет долго и внимательно глядел на меня:
– Интересно, – вымолвил он. – У вас что-то было в лице…
Я потрогала лицо.
– Ну, бывает, конечно, всякое… А у кого не бывает? – начала я, оправдываясь, но он меня остановил.
– Не напоминает ли вам муж вашего отца?
Пораженная ходом его мысли, я ответила, что не напоминает.
– Вы уверены?
Я была в том состоянии, когда человек ни в чем не уверен. Доктор Гарет попросил меня подумать.
«Мой отец, – стала думать я. – Он непрестанно раздражающе активен. Мой муж семь лет пишет диссертацию, из дома не выходит. Мой отец лучше меня знает, что где лежит в моей квартире, а муж как-то вечером поставил ботинки в холодильник и потом все утро ходил по квартире, заглядывая во все утлы. Когда у нас родилась дочь, он два часа пылесосил ковер, не заметив, что пылесос не работает».
– Нет, не напоминает, – сказала я более уверенно.Вечером я рассказала мужу о нашем разговоре.
– Фрейдисты всегда прячут лицо в тени, – сказал Филипп. – А сколько ему лет?
Я сказала, что лет тридцать.
– Смешно, – сказал он, – если человек в тридцать лет серьезно полагает, что во всем виноваты родители.Мы, все шестеро, поняли, что не так безнадежны, когда в понедельник к нам привели новенького. Его вообще-то звали Билли, но сам он себя называл Бэтменом. Бэтмена спустили сверху из буйной палаты. Это был широкоплечий парень в вязаной безрукавке, его большие руки были покрыты шрамами. Он сел на стул и сразу взялся руками за колени, но все равно было видно, как они дрожат. Когда его спросили, чего он боится, он сказал, что больше всего боится, что его разлучат с сыном. С провалом и позором у него тоже все в порядке. У Бэтмена, в принципе, была жена. В принципе. Три месяца назад, придя домой, он застал у жены любовника. В принципе, он не удивился, но для проформы скосил любовнику челюсть и сломал три ребра. Его судили, медицинская экспертиза признала его больным. Пот градом катил с его лба.
– Кто спасет Бэтмена? Кто спасет Бэтмена? – бормотал он, нависая надо мной и Женевой.
В перерыве мы все смотрели, как он курит. После четвертой затяжки он распрямил плечи. Докурив первую сигарету, он тут же взял еще одну:
– Кто спасет Бэтмена? Кто спасет Бэтмена? – говорил он, улыбаясь сам себе.
Перекурив, мы вернулись в наш подвал. И опять Бэтмен нависал над нами, качаясь из стороны в сторону.
– Давайте подумаем, какими мы хотим быть? – спросила доктор Марша.
Она оглядела нас.
– Нормальными, – отвечали хором Юджи и Юми.
– Нормальными! – записывала доктор Марша на доске. – Еще какими?
– Счастливыми без наркотиков! – отвечала Менди.
– Очень хорошо!
– Сильными, как бамбук под снегом, – ответил Бэтмен.
Доктор записала: «сильными, как бамбук под снегом», – и снова повернулась к нам:
– Еще какими?
– Мы хотим быть нужными детям, – сказала Женева.
– Очень хорошо!
– И сильными, как бамбук под снегом, – добавила Женева.
Остальные подтвердили, что тоже хотят быть сильными, как бамбук под снегом, и доктор Марша нас похвалила.Я пришла домой просветленная.
– Что было сегодня? – спросил Филипп.
Накануне я ему объяснила, что человеку в состоянии психоза очень помогает, когда ему задают простые вопросы. Простые вопросы возрождают интерес к жизни. Как ты провела день? О чем ты думаешь? Чего бы мы хотели к ужину? Последний вопрос, впрочем, был чисто риторический. На ужин у нас были дешевые сосиски и тертая морковь – три фунта за доллар. И простые ответы закрепляют интерес к жизни. День я провела в обществе семи психов. Я думаю о том, что скоро нас выгонят с этой квартиры, мы уже восемь месяцев не вносили квартплату. Но не надо о грустном, лишь бы я чувствовала, что мы вместе. Тогда было бы совсем хорошо.
После ужина мы вышли в парк. Ветер гнал по аллее листочки акации. Мы сели на скамейку с видом на закат, и Филипп дежурным жестом извлек из кармана железный гребень. У нас наблюдался прогресс, уже третью неделю не было видно ни вшей, ни гнид.
– Давай все-таки проверю разок! – сказал он.
Я положила голову ему на колени, и он заученным движением стал прочесывать мои волосы. Солнце быстро скользило между веток. Потом я увидела движущуюся по дорожке в нашем направлении пару. Они выглядели очень прилично. Мне стало неловко, и я попыталась подняться до того, как они приблизятся. Я толкнула мужа:
– Давай переждем! Не дай Бог поймут, что мы делаем!
Его рука на какую-то долю мгновения замедлилась и снова продолжала водить гребнем:
– Пусть поймут, – сказал он безразличным голосом. – Может, это и есть любовь?Фамилия
– Он вполне может остановиться у меня! – говорила младшая, Галочка, которая жила в Нью-Йорке.
У нее был сильный американский акцент.
– У меня ему будет лучше! Рядом озеро, парк, он будет гулять, – настаивала старшая, Саша.
Он остановился у старшей: озеро, парк. Худой, загоревший на непонятно каком солнце – прилетел он из Москвы в середине апреля, – отец сходу вручил привезенные для внучки раскоряжистые русские санки и со знанием дела стал протискиваться к выходу. Бесколесный чемодан в руке, на груди веревки айпода, он и слышать не хотел ни про какое такси. И настоял, и они долго добирались – сначала автобусом, потом на метро, потом пересели на троллейбус и прибыли домой к полуночи.
По такому случаю она хотела разбудить своих.
– Утро вечера мудренее… – сказал он и, чмокнув ее в щеку, пошел спать.
Было утро, чистое с бледным румянцем на выпуклой воде. Они ходили вокруг озера, и он все хвалил. Природу, чистоту, то, как лежат в специальных ящиках полиэтиленовые пакеты для собачьих экскрементов. А вот у них… Да, впрочем, что там говорить, к чему сравнивать. Совсем другая жизнь. Живи и радуйся!
В четыре часа под окнами зафырчал желтый школьный автобус. Водитель просигналил. Еще минута… Дженни прошла по двору, волоча за собой по асфальту сумку, как упирающегося щенка на подводке.