Вечер трудного дня
Шрифт:
Фатьмуша сидела с Эдиком на Стефкиной кровати, Анна с Ленкой расположились напротив, а где была в это время Стефка, ничья память не сохранила, но, скорее всего, занималась с Ренатом лирической физкультурой этажом выше.
Эдик крепко, по-мужски, обнял Фатьмушу за плечи и впился в нее тонкогубым ртом с жесткой щеточкой усов. Фатьмуша доблестно держала удар. Тогда Эдик начал слегка заваливать ее на кровать. Фатьмуша взмахнула свободными руками, потому что поцелуи поцелуями, а обнимать Эдика в ее планы не входило.
Наконец, потеряв точку опоры, Фатьмуша вскинула ноги. Причем
Но проблема была в том, что сам Эдик ей очень даже нравился. Все-таки у них было кое-что общее. И перед тем, как всех окончательно разогнать, она решила, что раз уж это всего лишь игра, то почему бы и ей с Эдиком не поцеловаться. Просто так, за компанию. Тем более, что на Стефку он сегодня не отвлекается.
Анна смело села к нему на колени, и они целовались, пока не кончилось дыхание. Потом Анна попробовала одновременно дышать носом. Но это мешало. Пришлось глотнуть воздуха и продолжить. В какой-то момент она почувствовала, что рука Эдика — не та, что обнимала ее за талию, а вторая, свободная, — постепенно перемещается с ее колена на ее же грудь. А это уже было явно лишнее. Про это не договаривались. Анна закрыла рот и встала. Эдик еще несколько секунд посидел, приходя в себя, потом послал всех подальше и сам выскочил из комнаты.
Теперь и разгонять было некого: Анна сидела на месте сбежавшего Эдика, про себя анализируя события последнего получаса, Ленка перекатывала какой-то конспект, а Фатьмуша как ни в чем не бывало отправилась заваривать чай — наступало время ужина.
Спустя почти год, который Анна провела преимущественно вне стен общежития, повторилась схожая ситуация. Только Стефка отчалила насовсем в братскую Болгарию, а Ленка в очередной раз где-то на стороне доказывала свою любовь к Сашке. В Фатьмушиной на сей раз комнате встретились Анна и еще больше поседевший Эдик.
Они долго болтали про самые разные вещи, потом ужинали и пили чай и опять болтали. Все было просто и по-семейному. Наконец Фатьмуша сказала, что хочет спать, а расставаться с ними не хочет. И быстро сдвинула две кровати. И так же быстро легла, и Эдик тоже лег с краю.
Анна стала думать, что сие значит: или это Фатьмушина восточная страсть к сводничеству проявилась в такой извращенной форме, или гаремный инстинкт сработал, или она к такому положению вещей успела за год как-то незаметно для Анны привыкнуть.
Уйти было вроде уже неудобно. Анна потопталась возле кроватей, потушила свет и, не раздеваясь, тоже легла с краю. Разговор о том, о сем был продолжен. Потом Фатьма с Эдиком немного поцеловались, все это было не только слышно, но и видно, потому что с улицы проникал свет: Университет по ночам слегка подсвечивали. Наконец Фатьма окончательно захотела спать, перевалилась через Анну, и та оказалась в середине, между ней и Эдиком.
Они лежали лицом друг к другу, и Анна видела, как блестят в темноте иссиня-черные глаза Эдика. Он предложил Анне раздеться, но она сказала, что ей и так хорошо. Фатьма за ее спиной не подавала никаких
Потом от нечего делать они стали тихо целоваться. Потом Эдик взял ее руку и потянул вниз. И Анне показалось, что в ее ладони трепыхнулся живой птенец. Но тут на нее напал смех Она хохотала и не могла остановиться. Фатьма недовольно проворчала, что они сами не спят и другим не дают. Эдик обреченно вздохнул, встал и, ни слова не говоря, удалился.
На этом всяческая суета сует в Анниной жизни закончилась. А началось совсем другое.
Очень скоро Анна переключилась на объекты гораздо более романтические, возвышенные и недосягаемые. В общем, случилась с ней любовь, но как бы не совсем своя, а немного чужая. Одарила ее судьба таким опытом — опытом любви между человеком и ангелом.
Имелся у Анны в Москве еще один круг знакомств, дальний, но гораздо более содержательный, чем ближний. И водились в нем молодые художники и художницы, музыканты и музыкантши, на худой конец — теоретики того и другого. И была какая-то мастерская на улице Грановского, в самом центре Москвы, шумные и злоязыкие сборища с видом едва ли не на мавзолей, пробуждения утром на голой раскладушке без одеяла и глоток теплой вчерашней водки вместо завтрака. А в качестве закуски — рассказ хозяев о том, как частенько они подбирают возле цековского распределителя напротив выпавшие из чьих-то партийных авосек то батон дефицитной копченой колбасы, то банку крабовых консервов.
И еще, говорили они, в угловом гастрономчике иногда выбрасывают всякие дефицитные же рыбные и мясные нарезки в красивом целлофане, а вовсе не в привычной, с пятнами проступившего жира, коричневой бумаге. Они сначала не могли понять, в чем дело, а потом пригляделись к диковинным циферкам на этикеточках и сообразили, что в гастроном сбрасывают и продают не по самой дешевой цене на несколько часов просроченные продукты из все того же цековского распределителя. В общем, кто-то рачительный решил: не выбрасывать же то, от чего нежным слугам народа может ненароком поплохеть… Таким образом и перепадало Анниной компании с барского плеча Софьи Власьевны.
Глумились они над властью не как могли, а как получалось, в меру темперамента и буксующего в совсем уже вязкой почве середины восьмидесятых диссидентства: пусть и не громко глумились, зато под самым боком и от души. Дальше них только Кремль был.
И вот на одном из таких сборищ познакомилась Анна с консерваторской девушкой Алисой, рыжеволосой, белолицей и крупнотелой, полной молодой жизненной силы и женской, свершившейся уже прелести.
У нее было немного детское и словно обиженное выражение лица: слегка опущенные уголки большого рта и карие, почти в цвет волос, нежно косящие на окружающих глаза, казавшиеся влажными за большими, блестящими стеклами очков. И была у Алисы своя тайна, своя история любви, печальная, красивая и почти невероятная. А какой еще может быть история пусть и формально, но все-таки женатого и битого жизнью знаменитого музыканта, профессора Консерватории, и его ученицы?