Вечер в Муристане
Шрифт:
Мишкина с Таей самая бестолковая, последняя ночь прошла под пьяные крики туземных выпускников и голодные вопли Риночки. Под утро Тая, утомленная ласками и кормлениями, задремала. Мишке же не спалось. Он заглядывал в глаза Булгакова, любовался спящей дочерью, чесал за ушами Таезу, перебирал на полках книги, бумаги на столе. Среди бумаг наткнулся на свежее свидетельство о рождении. Спокойно, не ожидая подвоха, пробежал глазами узорчатую бумажку.
Фрид Рина Романовна… «С чего бы Романовна? Михайловна же!» — все еще спокойно подумал
— Та–а–а-я–я–я!
— Мишка, ты чего? Я только уснула…
Он молча ткнул в документ.
— Ой, ну перестань. Ты же не думал, что я впишу туда тебя или поставлю многозначительный прочерк?
— Уж лучше прочерк! А он–то про это знает?
— Конечно, знает. Он думает, что это его ребенок.
— Как? У вас все–таки что–то было?
— Ну, было. На гастролях, в августе. Я тогда уже была беременна. И потом, когда я к тебе на дачу опоздала, помнишь? Когда приехала на такси. Неприятности средней тяжести… Поверь, я этого не хотела. А потом, как только я ему сказала про ребенка, он дал много денег. Мишик, тебя это не должно касаться! Это мои проблемы. Ты же знаешь, что я люблю тебя.
— Я знаю, что ты — гениальная актриса. А я — дурак.
— Миша, я с тобой всегда была честна. А уж теперь, когда ты намереваешься покинуть меня…
— Я не намереваюсь. Меня увозят, как младенца. Как котенка. Как Таезу. Я не имею права быть мужчиной. А я — мужчина, но никто этого не замечает. Даже ты.
— Вот и будь мужчиной. Поверь мне и прости.
В их последнем, благословлённом крепким младенческим сном дочери, примирении была и первобытная нежность любящих тел, и смертельная тоска навеки расстающихся душ.
Утром он поехал к старичку–фотографу.
— О, молодой человек! Вы еще не уехали? — узнал его тот.
— Уеду через несколько дней.
— Решили сфотографироваться напоследок?
— Нет. У меня к вам просьба. Отдайте мне, пожалуйста, фото Таисии Фрид.
— С какой это стати я всякому сопляку буду отдавать фото своей любимой артистки? — ответствовал старичок, открывая витрину «художественная съемка» и осторожно вынимая оттуда портрет Таи. — Погодите–ка, вот еще.
Он скрылся в подсобке и вынес связку фотографий. Это были фотографии Таи, и в разных ролях, и без грима.
— Берите, негативы у меня есть, я еще отпечатаю. Интересная женщина! Будете в Иерусалиме — положите в Стену Плача записочку, что, мол, есть такой Гриша–фотограф, сын Менахем — Мендла и Песи, да будет благословенна их память.
Потом старичок усадил Мишку перед объективом, нащелкал нарядного выпускника во всех ракурсах, благо посетителей пока не было. За фотографиями велел приходить послезавтра.
Через месяц старый фотограф
— Взгляните, пожалуйста, вам нужны эти карточки? — предстал он перед Таей.
Та заплакала, взяла фотографии и вынула из кошелька банкноту.
Фотограф от денег отказался и поспешно ушел, размышляя о том, из–за каких сопляков плачут порою такие женщины. Правда, из–за еврейских сопляков.
А Мишке пришлось прятать фотографии Таи во внутреннем кармане, улыбаться и рассказывать родителям, как погуляли на выпускном. К обеду явилась Катерина.
— Ты куда вчера делся–то? Впрочем, не отвечай. Знаю. А что это у вас тут происходит? Ты что — поступать едешь с четырьмя чемоданами?
— Нет, Кать. Мы уезжаем. Насовсем. В Израиль.
— Вот и дружи с евреями. Натик свалил, теперь ты…
Пришел Борька. Над раскрытым чемоданом, куда Мишка запихнул бобины со своими мультиками и пакет Таиных фотографий, завели разговор о планах, о предстоящем поступлении. Мишка, чье будущее было туманнее всех, снова и снова подводил итог своей почти уже семнадцатилетней жизни.
Один удачный спектакль, одна новая жизнь, одна любовь, одно предательство и две смерти. Да, и еще — книга! Загадочная, никем не растолкованная книга. Впрочем, уже через неделю он, Мишка, будет в Ершалаиме. Эта мысль заставила его с нетерпением ждать отъезда.
Часть 2. Игольчатый экран
Эксодус
Море закончилось, показался белый сияющий город.
«Тель — Авив» — сказал Дедамоня. В полупустом самолете летели те, кто дожидался этой минуты долго и мучительно. Те, кто подавал на выезд еще при Брежневе. Им был знаком ритуал прибытия в Страну — аплодисменты после приземления, пение «Хевену Шалом Алейхем», поцелуй в почву. Дедамоня хлопал, пел и целовал за все свое ассимилированное семейство.
Возле зала приема новых репатриантов маячила высокая фигура, оказавшаяся Натиком Фишелем. Это Катерина не поленилась отправить ему международную телеграмму.
— Физкультпривет! — поприветствовал прибывших Натик.
Долго заполняли какие–то анкеты. Получили временные удостоверения личности и деньги на первые расходы. Потом чиновница с нежной улыбкой предложила поехать в Иерухам, в репатриантское общежитие, но Натик заявил, что забирает их к себе и буркнул:
— Иерухам — дыра!
Чиновница не стала настаивать на Иерухаме, дала талончик на бесплатное такси и переключилась на насмешившее всех своей фамилией семейство репатриантов Полотовых.