Вечер в Муристане
Шрифт:
— Заходите, Сергей Степанович, заходите. Я могу вам чем–нибудь помочь? Чаю?
— Некогда, мне, Таисья, чаи распивать. Мне бы по телефону позвонить, а то до участка далеко. Ага, спасибо. Алё, Алексей Владимирович, участковый Дюкин беспокоит. У нас тут два трупа. Опознали. С нашей улицы два пацана, Серёга Шапошников и Витька Батурин. Один другого порезал по пьяни, не смертельно, но тот кровью истёк, а этот просто замёрз. В щели между заборами. Там зимой так ребятишки льду накатают, что и не ходит туда никто. А ведь, если прикинуть, один в тридцати метрах от своего дома, и другой метрах в семидесяти.
— Да не шепчите, Сергей Степаныч. Никого нет, в театр понесу. Масленица же нынче!
— Ой, прости господи, а у меня и из ума вон. Всё утро с этими пацанами провозился, царствие им небесное. У Серёги мать совсем спилась, ей и горе — не горе, а повод за бутылкой сбегать. А у Витьки родители нормальные, сестра в институте учится. И за что им это? Ну, давай свой чай.
Мишка слышал этот диалог из спальни. Двое несчастных, один попьянее, другой потрезвее, один потупее, другой порезвее, агрессивные дураки — лежали мёртвые в скользком мёрзлом межзаборье. Сами виноваты. Замёрзнуть по пьяни в нескольких шагах от дома — это надо умудриться.
Тая пекла оладьи, участковый Дюкин пил чай. Мишка сидел под одеялом и чувствовал себя Адамом, объевшимся плодами древа познания добра и зла. Он бы сам себя изгнал из рая, если б мог.
Дюкин ушёл. Тая застала Мишку трясущимся крупной дрожью.
— Мишик! Ты давай не страдай. Совесть твоя чиста. Если бы вышло по–другому, они бы нас убили. Помни об этом! Не сегодня, так завтра. Не завтра, так послезавтра. Я сейчас буду занудничать, но ты потерпи, хорошо? Я всё–таки старше тебя. Послушай. Если человек агрессивен, но умён — с ним можно договориться. Если он добр и туп — не представляет опасности. Агрессивного дурака можно нейтрализовать, заняв делом. А вот если человек жесток, глуп и к тому же болтается, предоставленный самому себе — это и есть самая страшная ситуация.
— Мы могли вызвать «скорую». И их бы спасли. И, может быть, они бы не пили больше. Ну, хотя бы Батурин, у которого семья нормальная.
— Миша, прекрати! Они бы дали против тебя какие–нибудь показания, и ты бы ещё оказался виноватым. Поверь мне, тут вмешался наш еврейский бог. А он зря не сделает. Я давно за ним наблюдаю. Он всегда наказывает виновных, но никогда не устраивает показательных процессов.
— Ты говоришь прямо как Дедамоня.
— Твой дед?
— Ну да.
— Вот видишь, значит, я говорю правду. Так что ты ешь давай оладьи, и пойдём. Мне надо на репетицию, а ты в школу ещё успеешь ко второму уроку.
Катя + Миша
Израиль, Рамат — Ашарон, Натану Фишелю.
От Пороховой Екатерины.
30 мая 1987 года
Дорогой Натик!
Рада была получить твоё письмо. Смешно, ты даже сделал одну ошибку, чего раньше за тобой не водилось. Неужели русский язык забывается? Твой папа очень по тебе скучает, но не жалеет, что ты уехал. Думаю, вы всё решили правильно, зря ты мучаешься. И с работы папу не выгнали, как ты боялся. А раз до сих пор не выгнали — то
Я, Натик, попала в странное, глупое положение. В нём никто не виноват, кроме моей ревности, и никто о нем не знает. Расскажу тебе, потому что ты далеко.
Вдруг оказалось, что я — красивая женщина, чего не сулила моя детская внешность (ну, ты помнишь). В подтверждение высылаю фотографию. Это я, ты уж поверь мне на слово.
Красота бы — полбеды. А выяснилось, что я влюблена. Люблю. Мишку Фрида. Ты спросишь — а как же Борька? Дружили–то втроём! Борька — тот втюрился в меня. А вот Мишка…
Мишка относится ко мне по–прежнему, как к подружке детства. А любит он такую удивительную женщину, что мне и рядом с ней встать страшно. Она — сказка, она — чудо, она достойна лишь восхищения. И она на десять лет нас старше. Я не пишу её имени лишь потому, что её можно привлечь к уголовной ответственности за то, что она отвергла ухаживания своего начальника, а выбрала моего Мишку. Я извожу себя ревностью. Я за последние месяцы повзрослела лет на десять, а то и на двадцать. Я опустилась до выслеживания. В мою преступную голову забрался даже план выдать растлительницу моего малолетнего возлюбленного милиции или Мишкиной семье. Последствия равнозначны. Слава Богу, я на подобное не способна в силу хорошего домашнего воспитания.
Борька из нас троих один шестнадцатилетний. А наше с Мишкой детство кончилось, у каждого по–своему.
Как мне быть? А, Натик? Спрашиваю твоего независимого совета, как мужчины и как человека. Только не пиши, пожалуйста, что надо больше времени уделять учёбе и меньше — всяким глупостям. Я от тебя не этого жду.
Твоя Катя
СССР, Младосибирск, Пороховой Екатерине
От Натана Фишеля.
15 июля 1987 года
Физкультпривет, Котёнок, моя умничка! О, да — ты похорошела. Прими комплименты от всего нашего подразделения, включая капрала Шломо Л., который снял с твоей фотографии копию на ксероксе и повесил у себя над койкой, как отличник боевой и политической подготовки портрет Ленина.
В свободном мире такие девчонки, как ты, по улицам в школу не ходят, а поступают в распоряжение театральных студий, модельных агентств и самых богатых мужчин. Они носят короны, ездят на конкурс «Мисс Вселенная», получают автомобили, обвязанные шелковой ленточкой, бриллиантовые колье и заманчивые предложения. А не спрашивают совета об отношениях с одноклассниками у пропахших порохом и носками рядовых израильской армии.
Всё–таки отвечу. Мне кажется, дружба с М. и Б. приучила тебя к мысли, что оба эти высокородных рыцаря живут у тебя в кармане. Думаю, закрути роман с престарелой дамой не М., а Б., — он бы не пропал, а остался на трубе. То есть — в твоём сердце. Твоя ревность — лишь обострённое чувство собственности. Триумф похорошевшей леди не будет полным без тушки и скальпа товарища Фрида. Подумай об этом и согласись, что я прав.
У меня всё в порядке, если не считать того, что на месте моей службы вода только для питья, а для мытья воды нету. (Не знаю — может быть, это военная тайна. Если так, то я — мальчиш–плохиш.)