Вечером осени
Шрифт:
– Принимай новых, – говорит Кошев.
Заходим в дверь. Майор кивает низенькому нерусскому солдату (то ли офицеру, то ли сержанту, не разобрать), говорит:
– Командуй.
– Становись на малом проходе! – орёт низенький. – Спиной к оружейной комнате! Сумки на пол! Раскрыть!
Повинуемся.
– На пол перед собой всё выложить! Несессеры с собой!
Когда сумки оказываются пусты, низенький достаёт телефон, фотографирует и зовёт какого-то каптёра. Прибегает лысый солдатик в одном нательном белье. Выслушав команду,
– Готовиться ко сну! Напра-во!
Поворачиваемся. И только тогда вижу: в сумраке казармы на табуретах напротив телевизора ряд за рядом в светло-зелёных нателках, с ухмылками на одинаковых рожах сидят бритые пацаны.
– Во, деды, – шепчет мне в затылок Зубов.
– Шаго-ом – марш!!!
Деды оказываются такими же салагами, как и мы, но приехавшими на два дня раньше. Утром помогают нам заправить шконки, рассказывают, кто офицер, кто прапорщик, кто сержант, как следует себя вести, как к кому обращаться, где ходить, где не ходить и так далее.
– Становись в две шеренги! – орёт низенький нерусский, он же прапорщик, он же старшина.
Встаём.
– Первая шеренга – три шага вперёд шагом марш! Кругом!
Оказываемся лицом друг к другу. Разделяет лишь коридор – центральный проход. По нему, снимая всех на телефон, прогуливается носатый офицер, разворачивается, доходит до середины, останавливается и каркает:
– Из карманов перед собой всё – выложить!
Немного помешкав, выполняем.
Офицер кивает сержантам – те, как падальщики, начинают рыться в наших вещах, ненужное кидают в чёрный мешок, а нужное – телефоны, зарядки, деньги – в синий. После шмона проходятся каждому по карманам, прохлопывают с плеч до подошвы.
– Ещё б в очко залезли, – говорит потом Зубов. – Шакальё.
Мы сидим в кубаре. Паршивое чувство унижения всё никак не получается проглотить. Из вещей в карманах остаются военный билет и носовой платок.
В столовую ходим строем в три колонны. В учебные классы – тоже. Те находятся в трёхэтажном кирпичном пристрое к арочному гаражу. Внутри, как в сушилке, вдоль стен тянутся трубы отопления. Зелёная краска на них облупилась, куски её лежат рядом на полу, хрустят под подошвами берец. За неосторожность прикоснуться к батарее кожей можно поплатиться самым настоящим ожогом. Зубов поплатился.
– Твою мать! – шипит он, слюнявя ладонь. – Да начерта ж их так топят!
Вечером выдают телефоны.
Открываю заднюю панельку своего кнопочного «тапка», вынимаю батарейку. Из заворота рукава достаю симкарту, вставляю, собираю телефон.
Включаю.
Пропущенные от матери, друзей; взволнованные сообщения, куда же пропал.
Набираю твой номер. Вызов.
Бесконечные длинные гудки, затем автоответчик: «Абонент не отвечает…»
Набираю ещё раз.
Сбрасываешь. И тут же
«Я беременна».
Набираю ещё раз. Ещё раз. Ещё раз.
«Прекрати названивать!»
Прекращаю. Пишу в ответ:
«Как беременна? От кого?»
«А ты как думаешь?!»
«От бывшего? Но вы же расстались два месяца назад, только сейчас узнала о беременности?»
«Да, представь себе, только сейчас!»
Избавиться от меня хочет, думаю, всё ясно.
«Я тебя одну всё равно не оставлю, – пишу. – Вернусь, и будем вместе воспитывать…»
Помедлив, удаляю последнее предложение, отправляю.
«Одну?! Я не буду одна, я буду с ребёнком!»
«Вика, поговори со мной по телефону».
«Вика».
«Вика, я прошу тебя»…
Рассаживают рядами на центральном проходе. Под задом – две доски табурета. В руках – тетрадка, ручка. На этот раз приходит отец Кирилл. Фотографирует нас на смартфон и начинает:
– Все мы рабы Божьи. Все равны. Никто не вправе судить другого лишь по тому, сколь долго он отслужил. Вы новобранцы, но через полгода будете, так сказать, старожилами. Помогать новеньким, а не обижать, вот ваш долг!
Срубив на корню дедовщину в наших сердцах, батюшка продолжает:
– Христианство всегда было против насилия. Но, не будь армии, были бы мы рабами. Не будь в России сильной армии, в Великой Отечественной победило бы фашистское зло, а не советское добро! И поэтому добро всегда должно быть с кулаками!
– Говорит про рабство, раб божий, – шепчет мне Зубов. – Про добро с кулаками, про победу красной армии атеистов над атеистами фашистами. Шик!
– Разговоры! – рявкает офицер, следящий за рядами лысых неокрепших душ.
Суббота, ПХД, баня. Сотня голых мужиков в бараке. Телесный осмотр, каждый случайный синяк фотографируется, каждая царапина протоколируется. Девушка-врач презрительно осматривает тела. Пацаны не прикрываются, ржут.
– Вика.
– Алло, да?
– Вика, это Дима из армии.
– А, привет.
– Как ты?
– Хорошо. У тебя как дела?
– Нормально. Получила моё письмо?
– Какое? Нет.
– А как… как ребёночек?
– Ты о чём?
– Ну, ты же, это…
Из трубки доносится смешок. Оборачиваюсь, сержант орёт:
– Э, бэки! Завязывай лясы точить! Становись! Мобилы сюда!
– Вика, ты же беременна? – шепчу в трубку, присев у подоконника.
Снова смешок. И ответ:
– Нет, с чего ты взял?
– Э, чмо лысое, встал быстро в строй.
Я поднимаю голову. Сержант стоит, растопырившись.
– Мобилу сюда, – говорит он. – По дембелю увидишь.
Достав через барыг новый «тапок», научился шкерить. Когда в норку в матрасе или подушке, когда под паркет, когда в берец.