Вечная полночь

Джерри Стал

По крайней мере, — раз ничего не остается — такая гибель будет отлична от той, что грозила мне до сего момента.

Вот теперь точно сказать нечего. Кроме, пожалуй… спасибо за звонок.

Уязвляет меня сейчас — и уязвляло тогда — то, что я по правделюбил жену. Я по правдехотел ребенка. Дом. Место, где существовать в этом мире. Я тосковал по законности, тосковал по безопасности, тосковал по нормальностив конечном счете. Хотя даже начиная это все обретать, я знал, что уже начинаю их терять. Чем сильнее я приближался к истинному

постижению, тем глубже я погрязал в отчаянии, чья причина крылась в игле.

Возможно, под вывеской Билла Берроуза скрывался Дик Ван Паттерн, до смерти жаждущий выбраться наружу. Что гораздо страшнее самого страшного скрытого-под-колпаком кошмара с баяном в руке в три часа утра. Помимо всех нестройных воспоминаний есть и более простые. Вроде игры в «скрэббл» [43] с Сандрой. Она была уже несколько месяцев беременна. Мы лежали рядышком в постели. Я пристраивался головой на ее раздавшейся талии, чувствуя, как бесконечное субботнее утро обхватило нас руками, условно скажем, бога. Думаю: «Вот так. Мне нравитсябыть женатым. Я сделал это. Невзирая на все шансы не в мою пользу, мне выпал шанс создать это из ада, в котором я топлю свою жизнь».

43

Запатентованное название игры в слова, в которой составляют слова на доске в клетку по правилам кроссворда; русский аналог — игра «Эрудит».

— Аджал, —произношу я, глядя на доску и разбирая слово, которым она открыла партию. Десять баллов за три слова. — Что это за хренотень?

— Аджал, — улыбается она, словно перед ней самое естественное слово в мире. Ее лицо вдруг на секунду расслабляется — это случается так редко, что я успел позабыть, какой милой она может быть. — Это индонезийское слово. Оно означает «час твоей смерти».

— Не знал, что мы играем в индонезийский «скрэббл».

— Хорошее слово. Там верят, что час твоей смерти предопределен. Ты умираешь, а остальные пожимают плечами: «Ничего не сделаешь, если наступил твой аджал…»

Она замечает выражение моего лица и опять улыбается. Ровно настолько нам и удается сблизиться. Для нас обоих это сложно. Два сдержанных индивида. Аджал.

Такова, и мне больно от этого, настоящая Сандра. Милая маленькая девочка внутри женщины. Именно ее я медленно душу, даже когда давлю что-то хорошее в себе. В ней есть мягкость, игривость, когда она отмечает набранные очки. И пока я наблюдаю за ней, поглаживая пальцами надувшийся шарик плоти, где живет наше будущее, и мое сердце одновременно ликует и рвется на части. Меня сбивает с толку ощущение удовлетворенности. Я хочу поцеловать ее. Я хочу убить себя. Я хочу повести своего ребенка в цирк. Хочу провести остаток жизни в своей наркотической пещере, где не отличить день от ночи, и каждый подыхает в собственном дерьме.

Я касаюсь руки Сандры. Она кажется миниатюрной, как у куклы. Она смотрит на меня. Она ждет ребенка. Она ждет… Вместе с легким ветерком врывается свет. Пальмы качаются за окнами. Небо такое голубое, что делается больно. Одно из головокружительных чудес жизни. «Сандра…»

— Да?

Я размыкаю губы, но получается только молчание. Слова не выходят наружу. Я хочу сказать: «Я люблю тебя», хочу сказать: «Прости меня». Хочу жить жизнью, где двое не связаны по закону инь и янь.

— Сандра…

— Что?

— Сандра… По-моему,

мне надо сходить на минутку вниз. Сейчас вернусь…

— А…

Наши глаза встретились, и первым взгляд отвел я. «Она знает, — думаю я. — Она все знает». И мысль звучит так оглушительно, что я не выдерживаю и секунды. «Мне надо сходить», — говорю я. Спрашиваю себя, вылезая из постели и спускаясь по ступенькам, не создал ли я счастье, только лишь затем, чтоб уничтожить его. Нужна ли мне эта боль в сердце, чтобы оправдать употребление. Или я употребляю, чтобы оправдать боль.

— Джерри, — слышу я ее зов из спальни, — Джерри… пожалуйста… — но я притворяюсь, что не слышу.

Делаю вид, что не могу слышать.

Не знаю, как еще поступить.

Команде «Лунного света» дали неделю отпуска по поводу Дня Благодарения. Большинство народа уехало за город. Но не я. С чувством полного морального удовлетворения, как понимаете, я позволил своей второй половине на пятом месяце беременности отвезти меня в больницу. В отделение лечения химической зависимости клиники Седарс-Синай. Спрыгивать.

Дорога в больницу показалась мне самой долгой в мире. Я не мог смотреть на Сандру. Она была бледна, напугана и, наверно, в ярости. Но не плакала. Мы не обсуждали решение. Я просто объявил, что мне надо кое-чем заняться и дал понять, чем именно. Если бы я взывал к сочувствию, пробовал объяснять, как блядское ощущение собственной бесполезности доводит человека до этой гадости, возможно, все закончилось бы по-иному.

Сандра не пошла со мной, а просто выбросила меня на парковке по моему настоянию и поехала обратно тем же путем. Я стоял и смотрел, — как наша черная «акула» исчезает на бульваре Беверли, прежде чем отправиться в долгий путь. Зная, что жизнь, которая могла бы у меня получиться, исчезает на дороге вместе с ней. К счастью, мне опять стало слишком дурно, чтобы разбираться в скрытых смыслах происходящего. Проявляла себя только захлестывающая с головой физическая боль. Она заставляла отвернуться от реальных проблем.

Всего несколькими неделями раньше я ходил с Сандрой на УЗИ. На мероприятие, где будущие родители, сидящие рядом с доктором-шаманом, смотрят, как он водит прибором, напоминающим бритву «Нореко», но без лезвия, по ее животику-дыне, демонстрируя на неровном экране все укромные местечки и щельки детской топографии. Не вопрос, что я в своей слабости, травмирующем ужасе относительно ожидающего нас будущего — промолчим о настоящем — увеличил наркотическую порцию, лишь бы избежать эмоционального взрыва. Раз я тыкал в себя иглой, только чтобы разгрузиться, можно даже не говорить, сколько мне пришлось в себя вогнать, чтобы высидеть сеанс электронного сканирования кишок. (А если существует на нашей планете штука, более извращенная, нежели посещение занятий Ламаза под герой, то каким оно может быть, я не знаю. ВДОХ. ВЫДОХ. ПРИХОД.ВДОХ. ВЫДОХ. ПРИХОД…)

Наш последний визит в больницу потребовал от меня максимума химических сил, кои я был в силах собрать, дабы не помчаться с воплями по бульвару Беверли и, задыхаясь, просить прощения за все, что сделал, за весь ад, причиной которого еще сможет стать мое токсическое прошлое, даже если я сию минуту вылечусь и ни разу в жизни больше не заторчу. В этом заключался весь кошмар. Я дал толчок чему-то, что продолжило движение по инерции.

Сам факт, что младенец находился там, что он рос, мой дрожащий мозг переварить был не в силах. У меня элементарно не хватало духу продолжать процедуру.