Вечная полночь

Джерри Стал

— Девочка, — сказал доктор после того последнего дозавязочного визита в Седарс. В тот миг абстракция обрела телесность. И первой моей реакцией, как это ни странно прозвучит, было облегчение. Моя нарастающая паника была сопряжена с практически неописуемым облегчением. В отличие от всех известных мне будущих отцов менее всего в этой жизни я хотел сына.

Я был счастлив услышать, что младенец не родится мальчиком в той же степени, как был счастлив услышать, что у ребенка нет болезни Дауна. На хрен мне сдалась маленькая копия самого себя? Я хотел любить своего ребенка, а не жалеть его.

Вместе с радостью, однако, явился Голос.Ока

свыше. Точно так же, в течение нескольких недель и месяцев после папиной смерти, — когда мне было шестнадцать, я слышал, как оно беседует со мной, чувствовал, как оно печально смотрит, как я продолжаю жить своей гадкой жизнью — я не мог выкурить косой, поонанировать или потрепаться на контрольной по математике без ощущения, что отец здесь, наблюдает с печальной улыбкой и разочарованным взором — мне стало казаться, что маленькое существо, моя неродившаяся доченька обращается ко мне. Папа, зачем?Я слышат, осев на краю ванны, когда кровища капала мне на обувь, а игла была зажата в вялой ладони…

Делая те последние, тягостные шаги из внешнего мира, покидая больничную стоянку и направляясь по дорожке к стеклянно-стальному шуманновскому зданию, пересекая коридор, входя в лифт, поднимаясь на восьмой этаж Наркологического отделения, я не мог избавиться от ощущения присутствия этого ребенка, этого обиженного, не понимающего и дивного ребенка, наблюдающего за мной в миг моего величайшего позора, величайшего горя и вопрошающего нежным тоненьким голоском: «Папа, зачем ты делаешь это с собой? Зачем ты делаешь это со мной?»

И у меня недоставало сил вынести это. Значение этого вопроса, то ли всплывшего из моего подсознания, то ли прозвучавшего из некого космоса, предродового запределья, которое способны уловить лишь ненормальные будущие папы, обрушилось на мой череп свинцовым дождем. Я знал, что спасение мне недоступно. И то, что мне остается только продолжать существовать — и каким-то образом вылезать из всего этого дерьма — казалось, вот-вот прикончит меня.

Меня мучит до сих пор отчаяние того первого дня в Седарс-Синай. Оглушительная тишина. Я одинок в больничной палате. Две односпальные кровати. Тумбочка. Линолеум на полу. Санитары советуют тебе попуститься, пока можешь контролировать, но, конечно, не слушаешь. Ты делаешь в два раза больше. Потому что так же сильно, как соскочить, тебе хочется еще и еще. И, возможно, это твой последний шанс поторчать. И потому, когда туда попадаешь и начинаешь слезать, слезаешь в итоге с более тяжелой подсадки, раза в два сильнее. Я и не знал, что большинство народа обязательно ширяются с утра перед заходом в больницу. Ведь вещества, выдаваемые тебе снять болезненные синдромы, не торкают в течение нескольких часов.

И я, кретин, включил полный вперед при поддержке всего лишь слоновьей инъекции, которой угостил себя с вечера. И с нее стремительно отпускало.

Произошел разговор с медсестрой. Составили протокол. Я полежу в отделении детоксикации, пока не поправляюсь в достаточной степени для начата реабилитации. Программа была рассчитана на тридцать один день, но я записался только на четыре дня. Вполне хватит протаранить долгие выходные в честь Дня Благодарения. Затем вернусь на работу чистеньким и свободным на другом конце. Разумеется, все пошло вопреки планам. Спустя сорок минут после захода туда меня потянуло

обратно.

* * *

Изучая вид на стоянку внизу, я почему-то подумал, что не хотел бы приземлиться на «Хонду».

Хотя с мыслью о падении в пространстве я вполне мог бы жить — в общем-то она была не лишена притягательности — но когда я представил, как рухну на одного из этих цивилов, меня замутило.

Мне выдали тегретол снимать конвульсии и спазмы. Мне выдали немного дарвона от боли в суставах, непосредственного аналога псевдоревматизма, превращающего слезающего джанки в хнычущего инвалида. Мне выдали клонидин снизить кровяное давление. Но ни одно лекарство не помогло. К ночи, скрючившись потным несчастным эмбрионом на провисшей кровати, я даже не пытался скрыть слезы от медбрата, заскочившего во время обхода убедиться, что я наслаждаюсь жизнью.

— Колени, — пожаловался я медбрату, низенькому, отлично сложенному человечку по имени Джинкс, поразительно похожему на Вилли Шумахера. — Вы бы мне дали что-нибудь от коленок.

— Могу принести тайленол, — предложил Джинкс без самодовольной усмешки, которую я от него ждал.

— Мне хоть всю упаковку слопать, все равно без толку.

— Я тут лежал, дорогуша.

Джинкс повернул свою прекрасной формы голову, выпустил дым в сторону двери и произнес: «Когда я слезал, у меня болело в затылке и тыльной стороне колен».

— Когда ты слезал? — я сумел оторвать голову от подушки, куда она, казалось, приклеилась. Мне и в голову не приходило, что в здешнем отделении работают те, кто тут отлежал. Несмотря на невидимых пираний, глодающих мои кости, я заинтересовался. Надо сказать, весьма.

— Демерол, дорогуша, — он выдул в сторону дым изо рта. — Ох, чувак, как же наш брат любил вдарить по демеролу. Кстати, я обычно доставал его здесь, в больнице. Я работал в «скорой помощи». Имел ключ от кабинета, понимаешь, о чем я толкую? Вечно был полный бардак, и я придумал, как залезть и набрать всей этой понтовой хрени, сколько в штаны влезало. В то время еще можно было нарыть клевых стеклянных шприцов. А не это одноразовое говно.

К тому времени, как он ушел, некоторые из медикаментов торкнули, и мне удалось остаток ночи наполовину поспать, наполовину курсировать между реальностью и миром грез. На следующее утро, чувствуя себя так, словно вывалился из самолета, я принял у себя главврача отделения. Молодого человека с, на удивление, детским личиком.

Конечно, он не врубался. Я был не как все. Мне надо было просто спрыгнуть, а потом я приду в норму. В конце концов, у меня беременная жена. У меня обязанности.Я не нуждаюсь в рекомендациях. Шутить изволите? Я знал, что делаю! Мне надо перетерпеть этот досадный синдром отнятия и вернуться на работу. В своей заносчивости я не верил, что кто-то прошел через то же говно… Что кто-то поймет. И опять-таки у доктора обнаружилась своя история.

Этот самый «доктор медицины», совершенно мне непонятный, сразил меня наповал, как-то днем вызвав к себе и отпотчевав историями из собственной внутривенной биографии. Доказав мне уже не в первый раз, насколько я не по-хорошему упертый, узколобый, неизобретательный торчок, когда встал вопрос «Кто Сечет Фишку и Кто Лох» в огромном токсическом мире.

— Я раньше колол дилаудид себе в член, — объяснил он мне тоном где-то между безразличным и веселым, — когда учился в меде.