Вечный комендант
Шрифт:
Мы садимся в троллейбус - нет, постойте, к чему это, ведь день, хотя и будний, но у меня-то выходной. Поэтому мы пропускаем громыхающий сарай на колесах, которого мне немного жаль, как и всех рогатых созданий. Сцепив пальцы так, что не чувствуется, где начинается моя рука, а где ее, мы несемся по "зебре", благословляемые бронзовым крестом в руке бронзового же господаря Штефана. Ныряем в зелень центрального парка и переходим на шаг, хотя сердца - говорю во множественном числе, потому что уверен: наши сердца бьются в унисон - продолжают свой бешеный кросс.
Оставляем за спиной центральный фонтан Кишинева - боже, даже это
Нет-нет, не здесь, конечно.
Мы сгораем от нетерпения, но здесь, в этом чертовом парке даже в будни шатаются толпы народа - на какие средства они живут, ума не приложу! Переглядываемся и снова переходим на бег: озеро!
Ну конечно, Комсомольское озеро! Из парка бежать минут семь, но это - правда - ерунда: награда стоит усилий героев. На наше счастье, водуы в озере давно нет, в нее попали какие-то вещества, убившие все живое и поэтому ее, воду, спустили прямиком в преисподнюю. В принципе, можно и не бежать, все равно успеем: на озере, вернее, в парке вокруг котлована, некогда бывшего озером, теперь почти никого не встретишь, ведь вода притягивает человека ничуть не меньше огня. Вот только воды в озере больше нет - горестно повторяют чиновники, стоит на любого из них направить включенную телекамеру.
Но судьба озера нас мало занимает, нас привлекает своей наготой опустевший вокруг озера парк и потому мы несемся, не чувствуя усталости, хотя дорога тянется к верху холма - одного из семи, на которых, подражая, как и во всем плохом, Риму, лениво раскинулся Кишинев. Сбившись с ритма - не торопись, читатель, я все еще о беге - мы едва не летим - нет, не оттого, что у нас от любви выросли крылья, а потому, что спотыкаемся - кубарем по лестнице. Ныряем в аллею, под навес, сотканный из крон высоченных кленов и теперь уже точно останавливаемся.
Плевать на косые взгляды - я даже не удосуживаюсь оглянуться вокруг и на ее "пусти, ну пусти же!".
Я хватаю ее за плечи, за спину, за грудь и за шею.
Целую в лоб, в щеки, в губы, в шею и бормочу слова, от которых, а может, от зноя моих раскаленных ладоней, она таят прямо у меня в руках.
"Я не могу без... я хочу... я люблю тебя..."
И шепчу еще одно слово, от которого плавлюсь, стекая к ее ногам, сам:
"Аня!"
***
90-60-90.
И почему я решил, что это телефон?
– Абонент с таким номером в базе не обнаружен, - отчеканила справочная, язык не повернется назвать ее девушкой.
У меня, конечно, есть оправдание - травма головы, но сконструировать логическую цепочку, объясняющую, почему я вбил в свою пострадавшую голову, что это - ее номер, я бы даже в здоровом состоянии вряд ли сумел. Наверное, я еще слишком слаб, а может, меня меньше всего занимало обоснование, а просто хотелось с ней поговорить.
– Это мои параметры, - покраснела Аня, когда я помахал перед ее носом бумажкой. Ну, той самой - "90-60-90" - которую она накануне вложила в мою ладонь, быстро прикрыв моими же пальцами, а сама выскочила прочь.
Из палаты, в которой я пролежал десять дней - а что вы хотите, сотрясение мозга, шутка ли? Выскочила, оставив повисший в душном помещении парфюмерный шлейф, просочившийся-таки между пуговицами на белом халате, и меня - в твердом, несмотря на хаос в травмированном мозге, убеждении, что теперь я - счастливый обладатель телефонного номера.
Ее, медсестры Ани из отделения неврологии Республиканской клинической больницы города Кишинева, номера. Боже мой, как же я благодарил тебя, какие только молитвы не сочинял в твой адрес!
Как за что? За свалившееся на меня счастье - возможность слышать ее голос, даже после того, как меня, наконец, выпишут из этой треклятой больницы с ее сбивающим с ног сквозняком в коридоре, треснувшим унитазом без обода, дрянной жратвой и углами, потемневшими от плесени. А еще я попросил тебя, Господи: пусть меня поскорее выпишут, чтобы Аню я мог слышать, ведь вид ее, если честно, совсем не украшает больницу - этот свинарник не украсила бы своим присутствием и Одри Хепберн, а лицом Аня, буду откровенен - далеко не Одри.
Какое же разочарование поджидало меня на следующий день - в ту самую секунду, когда я, предъявив ей бумажку с шестизначным номером, увидел, как шевелятся ее побледневшие на фоне порозовевших щек губы: "Это мои параметры".
Справедливости ради скажу, что разочарование меня так и не дождалось. Возможно, я снова киваю на пострадавший мозг, но на кого же, в конце концов, мне еще валить? Есть ли другой я, кроме того, что у меня в голове? И, кстати, почему бы не допустить, что это голос разума - голос, молчавший всю предыдущую жизнь и прорезавшийся, пусть и от удара об пол? Как бы то ни было, но кто-то же правил моими глазами, когда я, смерив взглядом упрятанную в халат фигуру, сразу поверил: 90-60-90 - не номер телефона. Кто-то водил моими руками, когда я расстегивал - черт, пуговицу оторвал, ничего, милый, не останавливайся - этот самый халатик (да-да, теперь уже уменьшительно-ласкательно) в спешно запертой изнутри подсобке и где я умудрился получить повторную черепно-мозговую травму - на этот раз от удара шваброй, саданувшей меня по затылку с деревянным равнодушием и с силой наступившей на нее моей же собственной ноги.
Из больницы я выписался через пять дней после грехопадения одной из ее сотрудниц. Нет-нет, Аня не была девственницей - только этого не хватало - но каким еще словом, так, чтобы не обидеть, охарактеризовать секс медсестры с пациентом?
С тех пор мы вместе - полгода, но об этом я кажется, уже говорил. Номер ее телефона, как нетрудно догадаться, я теперь знаю, вот только теперь это и мой номер - да-да, квартира Ани куда как просторнее - целых три комнаты - и удобнее моей хрущобы, да и родители - возможно, мои будущие тесть и теща - лет восемь, как не показывают носа из Португалии. Не худший, согласитесь, вариант, только, уверен, от меня ждут совершенно иных объяснений. Я так и чувствую на себе укоризненно-вопросительные, свинцовые взгляды. Их много, и все они, словно ружья целой роты солдат, смотрят в мою сторону.