Вечный юноша

Софиев Юрий Борисович

Мне вспоминается рассказ В.Н.Малянтовича (известный эмиграции русский художник — Н.Ч.). Он присутствовал на каком-то съезде в русско-французском обществе, главным образом, людей искусства. Против него сидела молоденькая (16–17 лет) маркиза. За десертом два соседа маркизы обрезали шкурку банана таким образом, что он принял форму члена, и любезно предложили соседке «sucar», как обычно разговор принял пошловато-сальный характер о «тонкостях любви». К слову, Малянский сознался, что дожив до своего возраста (55–57 лет), он очень наивен в этих делах и ни разу в жизни не испытывал подобного рода ощущений. «Нужно было, Юрий Борисович, видеть, с каким презрительным удивлением посмотрела на меня эта девчонка, словно говоря, “какой же ты мужчина, на что же ты годен?”»

Мой хозяин cher Varene не

Феликс Фор и не умер подобно ему, но однажды был застигнут в своем рабочем кабинете, когда, подобно Фору, «находился в самом неприличном положении», одним из служащих.

В двадцатых годах после моего переезда из Монтаржи в Париж я, переменив несколько антеприз, наконец устроился рабочим во одном торговом предприятии Varene Freres, торговавшем en gros фарфором, фаянсом и прочими articles de menaqe. Устроил меня Кеша Пинко, который работал там. Братья Varene охотно брали русских и застал я там не мало забавных типов. Во главе предприятия стояли два брата. Старший — cher Aime был просто хозяином, необычайный работяга, хотя ему и было много за 60, целый день возился с рабочими. Вскоре я стал chef de equips, с моими ребятами я ездил разгружать вагоны с товаром, затем распределял их и устанавливал по местам в огромном, крытом стеклянной крышей, помещении. Обычно с нами работал Aime. Это был необычайный ворчун и крикун при случае, но по существу очень добрый старик, смертельно ненавидевший лентяев и ловчил, но уважавший труд, и сам его не боявшийся. Разгружать товар, уложенный в ящиках с опилками, стружками или сеном, в жаркий день, обливаясь потом и задыхаясь от пыли, дело не особенно приятное. Старик вымазывался как черт, уставал к концу дня гораздо больше нас, но был счастлив.

Всю жизнь человек работал и его увлекал, как страсть, самый процесс работы. Без него работа шла бы, может быть, слаженнее, так как он не совался бы со своими распоряжениями и толкотней. Cher Клод был несколькими годами моложе Aime, но он стоял во главе предприятия, занимал административный пост — он был директором. Он был крупнее и грузнее старшего брата, с бритым грубовато-топорным лицом (Aime носил усы и эспаньолку — почему рабочие и окружающие звали его «козлом»). Директор по-медвежьи косолапо проходил по помещениям предприятия, здоровался с нами и иногда удостаивал нас разговором в таком духе: «А есть ли в России трамваи?», «А правда ли, что в города иногда забегают медведи и волки? En si berie!» Он нес подобную чушь, вовсе не пытаясь шутить, не от глупости даже, он нес ее совершенно всерьез, от своего неведения, от потрясающего невежества (что касалось России), хотя он в молодости кончил духовную семинарию.

Именно с этим cher Клодом и произошел нёкий казус, не смотря на «духовное воспитание», он был типичным французским буржуа или просто средним французом, и потому использовал свое положение на поприще «Cnercher la femunne». У него была личная секретарша Сюзан, дама лет 35. Она была потрясающа по роскошеству телес, она именно потрясала ими, проходя по двору и улыбчиво здороваясь с сослуживцами.

При каждом ее движении, при ее величавом и довольно твердом шаге, ритмически и упруго сотрясались ее груди, ягодицы и все тело, не расхлябанно, а какой-то упругой мелкой дрожью. При виде ее у Козловского отвисала нижняя челюсть, и не выдержав, он исчезал в уборную, возвращался из нее бледный, вялый и растерянный. Это был довольно мерзкий тип эротомана. Революция его застала в старших классах Кадетского корпуса, попав в эмиграцию, он так и остался на всю жизнь «кадетом». Попав во Францию, по своей патологической натуре он воспринял все самое худшее — ананирование в писсуарах, или на скамейках общественных садов и скверов — «любовь на расстоянии». Бледный, с призрачной синевой кожи, с порочными кругами под глазами, он мог говорить только о женщинах, причем только в определенном духе — как-то надсадно он высказывал вслух, смакуя подробности, свои порочные видения. Цинизм и бесстыдство его не знали границ. Его девизом служила та надпись мелом на общественных писсуарах, которую малюют такие же патологические типы, в особенности, в студенческих кварталах Парижа: «А das le hontel» — «Долой стыд!» и совместно ананируют в таких писсуарах, под сенью этого девиза

Итак, у cher Клода была секретарша Сюзан. В этом здании было много стекла, стеклянные стены, стеклянные двери во внутренних кабинетах. Директорская дверь была тоже

стеклянной, но перед ней находилась комната секретарши с глухой дверью. Cher Клод не любил, когда его беспокоили в его кабинете. Обычно по внутреннему телефону предварительно обращались к секретарше. Но однажды один из служащих, имея какое-то дело именно к секретарше, почтительно и осторожно приотворил дверь, намереваясь вызвать Сюзан, и в дверях замер, через стеклянную дверь директорского кабинета, пораженный «самым неприличным положением», в котором находился директор: cher Клод был погружен в удобное директорское кресло, Сюзана стояла перед ним на коленях и «обрабатывала» ртом и языком директорский член. А он трепал ее кудрявые волосы. Они были слишком увлечены друг другом, чтобы обращать внимание на дверь. Конечно, весть сия мгновенно перелетела из уха в ухо, вероятно, она дошла и до Сюзаны, а, может быть и до cher Клода.

Если бы у Сюзаны не было законного мужа, она, вероятно, презрительно передернула бы плечами — et pourquoi pas? Но, видимо, она сделала то же самое и при наличии мужа. Во всяком случае, ничего в предприятии Varene Freres не изменилось.

Cher Клод так же время от времени благожелательно интересовался трамваями и медведями, а прелестная Сюзан по-прежнему губительно действовала на кадета Козловского.

26.

(Письмо, написанное карандашом — Н.Ч.)

Юрий Борисович!

Вчера С.Н.Боев сказал мне, что вы уже дома. На этой неделе я очень занята. Вчера ходили вечером в театр на МХАТ, смотрели «Идеальный муж», в субботу тоже на «Кремлевские куранты» — ерунда. Играют артисты хорошо, билеты дорогие. Теперь пойдем в четверг на «Три сестры». Выходит, я целую неделю занята. С.Н. говорил мне, чтобы я с вами пошла в магазин покупать костюм. Это нужно заранее договориться. Вы скажите, когда мне придти, и я с вами пойду покупать костюм. У меня работ мало. Работаю потихонечку. Вы как чувствуете себя? Позвоните или напишите Я смогу к вам придти на той неделе. А если вы хотите пойти в магазин, то можно в пятницу или субботу,

Получила письмо и газету на ваше имя, может, через Игоря передам, если он здесь. К папе приехала сестра его с внучкой. С ними тоже надо погулять. Не успела кончить. Поправляйтесь. Вам привет от Тамерлана и папы с мамой.

С приветом, Люда.

P.S. Встретимся и сговоримся с вами.

Из письма Сосинскому

Спасибо большое за «Вопросы литературы». Было очень интересно прочитать статью Ильи Голенищева-Кутузова о Данте — многомудро, но дельно и интересно, и, видимо, со знанием дела.

В самом начале 20-х годов в Белградском университете у проф. (…).В.Аничкова было три ученика — два балбеса: Алексей Дураков и я, а Илья, собственно, и был настоящим учеником, который должен был, сидя на охапке сена у ног учителя, перенять всю его премудрость и шествовать с оным светильником далее. Илья был целеустремлен, упорен в работе и потрясал нас своей эрудицией. Оставаясь поэтом, Илья упорно шествовал к вершинам учености, и нужно сказать, что довольно скоро по «добротности фактуры» перегнал своего учителя. Блок, в дневниках, очень зло и очень уничижительно отзывался об Аничкове. Метко, но не совсем справедливо, потому что не захотел отметить наряду со смешными и отрицательными сторонами одно несомненно ценное качество у этого человека. Это был, я его знал уже стариком, необычайно великодушный и очень благожелательный к людям человек. И по существу, по-настоящему добрый. А я, например, эти качества в человеке считаю далеко не последними. Алексей Дураков, на мой вкус, писал прелестные стихи и во время оккупации (Югославии, где он был учителем словесности в гимназии) погиб, попав в окружение, на партизанском пулемете, расстреляв до последнего патроны своей пулеметной ленты.

В те далекие годы мы были молоды, бесконечно острили и издевались друг над другом, но на всю жизнь я сохранил неизменную любовь к моим друзьям юности. Я искренне рад и горжусь, что у моих друзей оказались весьма незаурядные судьбы. Увы, самой скромной и ординарной оказалась моя собственная судьба. Но (это) не столь важно…

16/ VII Отправил письмо Сосинскому

19/ VII Отправил письмо и 10 фото Братусам

6/ 9 Отправил письмо Братусам с 6 фото.

27.