Вечный зов. Том II
Шрифт:
Иван опять глянул на Алейникова снизу, глаза его не потеплели, но в них промелькнуло любопытство.
— А откуда же тогда? — спросил он, вставая. В словах его была недоверчивость.
— Я начальник специальной прифронтовой группы НКВД.
— Это… что же такое?
— Полезная организация… Разведка, диверсии в тылу у немцев. С партизанами связь держим, помогаем им, чем можем… Дел, в общем, хватает.
— Понятно, — помедлив, сказал Иван.
…Спустя некоторое время они, два далеко уже не молодых человека, один в офицерской, а другой в солдатской форме, сидели меж невысоких берёзок, на мягкой, пахнущей дымом и гарью траве, неподалёку от опушки, на которой собрались ободранные пулями и снарядами танки, недавно вышедшие из боя. На траве стояла вскрытая банка мясной тушёнки, котелок с кашей,
— Убило Сёмку рано утром, солнце едва на сажень разве от земли поднялось… Он контуженый был, до того в траншее лежал, в голове у него от контузии неладно было. Наши погнали немцев, тучами они побежали… и прямо на нас! Всё, думаем, сомнут нас, растопчут. И с востока немцы отступали, и из-за реки. Оттуда их какая-то наша часть выбивала, Ружейников, командир батареи, говорил — штрафники будто…
— Штрафники, — подтвердил Алейников. — Через болота штрафная рота ударила.
— Да мы видели… Ещё удивлялись. А это штрафное дело тоже по твоей части?
— Нет, это совсем другое, — сказал Алейников. — А знаешь, кто штрафной ротой командовал? Кошкин Данила Иванович… земляк наш.
Иван это сообщение внешне воспринял как-то равнодушно, лишь повернул к Алейникову голову и переспросил:
— Кошкин? Ну, помню…
Иван — Алейников всё время это чувствовал — был его неожиданным появлением несказанно удивлён, даже ошеломлён. Напрасно вырвавшиеся его слова: «А я который день разыскиваю вас» — ещё более озадачили Савельева, он всё время держался настороженно и скованно, и вот теперь лишь в его холодных, измученных всем пережитым глазах начало что-то оттаивать.
— Ты Кошкина-то хорошо знал? — спросил Алейников, понимая, что разговор может зайти или уже зашёл в тяжкую для него область. Но он не хотел избегать этой тяжести или уклоняться от неё.
— Где же хорошо! Сколько я жил-то… в родных местах? — с горечью произнёс Иван. — Всё больше в других краях приходилось.
Он взял фляжку, отвинтил крышку, плеснул в неё и выпил. Ковырнул ножом в банке, достал кисет. Алейников всё это время сидел молча, разглядывая что-то на траве.
— Давай-ка, Яков Николаевич, не будем об этом, — проговорил Иван негромко. — Нелегко об этом… ни тебе, ни мне. Тут и без того…
Однако, чиркнув спичкой, спросил:
— Как же он в штрафных командирах оказался? Не знаешь?
— Из тюрьмы в штрафную роту направили. В первом бою судьба его пощадила… Ну, и остался в роте. Был командиром отделения, взвода. Командиром роты потом назначили. Эх, Иван Силантьевич! Я только здесь узнал, какая душа была у этого человека.
— Как?! Он…
— Да, тоже погиб в этом бою, — сказал Алейников. — Погиб Данила Иванович…
Иван медленно опустил голову, посидел, недвижимый. Потом, подведя, видимо, итог каким-то своим мыслям, негромко вздохнул.
— А я, дурак, письмо в Шантару послал, Кружилину, о вас, — с горечью промолвил Алейников. — О тебе и о твоём племяннике. И статью о вас из газеты вырезал и туда вложил. Пусть, думаю, порадуется за земляков… Как же всё-таки это произошло?
— Как… На словах объяснить просто, да не всё понятно будет… Нас четверо было на высоте. Трое даже — Сёмка от боли в голове метался в траншее, контузило его, я говорил. А отступающие немцы, значит, к высоте бегут. Но тут ихние танки откуда-то выскочили, десятка три, ежели не больше. Попёрли мимо высоты навстречу своим. Видя такой оборот, немецкая пехота, что с востока отступала, назад повернула. И те фашисты, что от реки бежали, тоже ощетинились, прижали штрафников к земле. А мы что со своей одной пушкой?! К тому же лейтенанта Магомедова ещё убило. Ружейников крикнул: «Ну, братцы, последний парад!» Выкатили мы кое-как орудие на восточный склон холма, ящики со снарядами успели подтащить. В это время и убило Магомедова, пуля откуда-то прилетела. Охнул он, что-то крикнул по-своему, по-азербайджански, и упал на снарядный ящик… кровью окрасил его. Тут, гляжу, Семён вылез из траншеи, идёт к нам, мотает головой.
— Это артполк, приданный двести пятнадцатой дивизии, перенёс огонь под высоту, — сказал Алейников.
— Ага… Только-только их пушки нас не накрывали. Впереди всё потонуло в дыму и пыли. Да и зря, что не накрывали… К тому времени, как Сёмка подошёл, я уж опростал ящик, взял у него последний, окровавленный этот снаряд, подтащи, кричу, другой ящик. Кричу, а сам вижу — сбоку по склону, прямо на нас, карабкается немецкий танк. Чёрт его знает, откуда взялся! То ли какой из тех, что мимо высоты прошли, вернулся, подошёл, не замеченный в дыму, то ли новый подполз. «Ружейников!!» — заорал я что было мочи, а голоса не слышу. Должно, осел со страха голос. Да и что кричать… Поздно уже — свой хобот немецкий танк чуть не в пушку уже воткнул. «Всё! — мелькнуло у меня молнией. — Счас выплюнет снаряд… а потом обломки от нашей пушки гусеницами в землю вдавит». Сколько раз мы так делали! А теперь, думаю, наша судьба подошла… Снаряд у меня вывалился из рук. Сёмку я толкнул в бок, что было силы, сам вроде скачок за ним сделал…
Иван замолчал, жадно стал досасывать самокрутку. Когда подносил её к губам, пальцы его подрагивали.
— И что же… дальше?
— А так и произошло… Взрывом меня об землю бросило. Но чую — живой, только головой об камень ударился. — Иван дотронулся до повязки, усмехнулся. — Вишь, как бывает, ни осколок, ни пуля головёнку мою никудышную не могли найти, а об камень проломил. Вскочил я… Танк, раздавив гусеницами нашу пушку, уже ушёл, не видно его. Ни танка, ни пушки нашей, значит, на её месте один дым стоит. «Ружейников там же, возле орудия, был! Ружейников! — заныло в мозгу. — А Сёмка?! Где Сёмка?!» — Иван по-прежнему трясущимися пальцами вдавил окурок в землю. — А Сёмка, значит, был уже готов… Он лежал, распластавшись, на животе, с окровавленной спиной. Осколок угодил ему меж лопаток, вырвал лоскут гимнастёрки… Перевернул я его — лицо у него серое, мёртвое… Мне его даже и не жалко было как-то в ту минуту, онемело только всё внутри у меня…
День стоял, как и предыдущие, знойный и безветренный, берёзки, под которыми они сидели, давали жиденькую тень, немного защищали от солнечных лучей, но всё равно было душно. Гимнастёрка Алейникова была, однако, наглухо застёгнута, и только сейчас он как бы нехотя поднял руку и расстегнул две верхние пуговицы.
— И Ружейников, значит, погиб?
— Нет, — сказал Иван, голос его вдруг захлебнулся. Проглотив комок слюны, продолжал: — Как он уцелел — прямо ошарашило меня. Я возле Сёмки сижу, чую — кто-то в стороне маячит сквозь не осевший ещё дым и пыль. Гляжу — там, где пушка стояла, поднялась растопыренная, страшная, обгорелая фигура, двигается ко мне, как… Ей-богу, как леший какой сквозь болотный туман идёт… Подошёл, сел, на Сёмку глянул. «Вот тебе и сосенки-ёлочки», — говорит. И он весь в крови, и Сёмка, и у меня по щеке течёт с головы… Счас Ружейников в санбате лежит, утром я был у него. Улыбается. «Мне, говорит, дырки залепят и новую батарею дадут. Давай ко мне в батарею, командиром орудия назначу…»
— Да-а! — только и сказал Алейников.
Потом в воздухе долго стояла тишина. С опушки, где стояли танки, доносились приглушённые листвой голоса, кто-то заразительно хохотал, и слышались удары молотка о железо. Но все эти звуки не нарушали глухого и тяжкого безмолвия, повисшего над Алейниковым и Савельевым Иваном.
— Ну и сушь стоит! — проговорил наконец Иван. — Хоть бы маленько дождик брызнул, воздух прочистил… Зачем же мы тебе с Сёмкой понадобились-то?
Алейников приподнял голову на онемевшей шее, потёр пальцами по привычке шрам на щеке. Потом медленно повернулся к Ивану, оглядел его так, будто видел впервые. Иван даже сказал невольно: