Вечный зов. Том II
Шрифт:
Как раз у развилки затравеневшего просёлка росла старая сосна, толстая и корявая, возле которой почему-то любил сидеть Димка в одиночестве. Раза два-три она случайно натыкалась на него здесь, вздрагивала и, опустив голову, пробегала мимо. Но однажды всё же приостановилась и, чувствуя, как заходится сердце, спросила:
— Чего ты… здесь?
— Тебе-то что? — откликнулся он холодно.
Ганка глотнула тогда подступившие от какой-то большой и непонятной ей обиды слёзы, повернулась и побежала. Метрах в ста от сосны она упала на обочину дороги, в густую траву, и зарыдала.
Чуть
Подойдя к дереву, она села на то же самое место, где только что сидел Димка, огляделась. Но ничего такого особенного не увидела, ничто её не поразило. Впереди, прямо перед ней, торчали в беспорядке чёрные зубья Звенигоры, слева каменные громады почти отвесно обрывались вниз, в блестевшие воды Громотухи, а справа переходили в холмистый увал, на который и поднимался тот шлях, ведущий в Шантару. Лишь немножко она удивилась тому, что отсюда, с этой точки, был виден кусочек Громотухи, узкой ленточкой огибавшей утёс, посидела ещё, поднялась…
Ганка была уверена, что Димка и сейчас пошёл к этой сосне.
Он действительно сидел там, прислонившись спиной к сухому, в глубоких трещинах, стволу, и смотрел не мигая вперёд.
— Димка! Дим, — выдохнула, подбегая, она. — Письмо… Семён ваш! Семён!
Димка вскочил, сделал куда-то вперёд два-три шага и остановился, почувствовав, как занемело всё внутри.
— Что?! Что-о?! — громом взорвался у него в ушах собственный голос, хотя на самом деле он прошептал это еле слышно, губы его едва пошевелились.
Голос его был еле слышен, но Ганка расслышала. Глядя в его помертвелые глаза, она на секунду потерялась, а затем шагнула к нему, схватила за плечи и яростно затрясла, закричала:
— Ты что подумал?! Не похоронная же! Наоборот… он живой! Его орденом наградили… Ты слышишь, слышишь?!
И, ткнувшись ему в грудь лицом, зарыдала.
Димка, ещё одеревенелый и бесчувственный, стоял столбом, внутри у него что-то плавилось и, охлаждая внутренний жар, растекалось по всему телу.
— Я дура, дура… — шептала она сквозь обильные слёзы.
— Ага, дура проклятая, — сказал и Димка, погладил её неумело по волосам, по вздрагивающему тёплому плечу.
— И что отхлестала тебя весной… этой дурацкой сиренью.
— Нет, это правильно…
Они были уже взрослыми — ей шестнадцать лет, а ему пятнадцать, — и оба чувствовали это. Но теперь, в эту минуту, они не стеснялись друг друга, девушка беззащитно и доверчиво прижималась к нему, и он, благодарный ей за это, всё поглаживал её по плечам. Потом пальцы коснулись её щеки. Ганка тотчас схватила его ладонь, сильно сжала, оторвала лицо от его груди, запрокинула голову и распухшими губами прошептала:
— Димушка! Дим… Ты слышишь?
— Ну
— А Колька Инютин мне так… ну просто так… Зачем он мне?
Она проговорила это и обернулась на шум чьих-то торопливых шагов, не выпуская Димкиной руки, увидела подбегавшую Лидку. Но и теперь его руки не отпускала, ждала, когда Лидка приблизится.
— Я издалека… ваши голоса услыхала. Ой, да тут ещё кто-то!
И только теперь Димка с Ганкой почувствовали, что рядом действительно ещё кто-то есть, быстро обернулись. Посреди дороги, в вечерней, ещё не густой и далеко просматриваемой мгле, стоял, опершись на палку, Николай Инютин, стоял, как унылая птица, опустив плечи.
Димка, высвободив свою руку, шагнул к сосне и сел на прежнее место. Ганка качнулась и пошла к Николаю.
— Ты как здесь? Ты ж всё в военкомате?
— Надо было, значит, пришёл, — сказал хрипло Николай, отбросил палку, повернулся и пошёл прочь, в сторону шляха.
— Коля? Коля! — одновременно воскликнули Ганка и Лидка, обе кинулись за ним.
Тот резко обернулся, девчонки будто наткнулись на стенку.
— Убирайтесь, вы! — выдавил он свирепо сквозь зубы, сжал кулаки. Глаза его по-звериному блестели во мраке. Казалось, Николай сейчас шагнёт к ним и примется молотить обеих этими кулаками.
Но он не шагнул и ничего больше не сказал. Он повернулся и медленно пошёл, быстро стал пропадать, проваливаться в густеющих сумерках.
— Бригадирша сказала, чтоб ты отдала ей эту статью, — выдавила Лидка, не спуская глаз с удаляющегося Инютина.
— Какую статью? — не поняла Ганка.
— Про сына её.
— Да я не брала…
— Ты отдай, — проговорила ещё раз Лидка кажется, не слыша её слов. — Николай, Коля! Ко-оль!
И она, не взглянув даже на Ганку, побежала догонять Николая, который был ещё чуть виден во мгле.
Дмитрий, сидевший возле сосны, даже не пошевелился, когда Ганка вернулась к нему. Она подошла медленно, остановилась, растерянная и смущённая, не зная, что сказать. Постояла, опустилась на пожухлую траву под деревом, поджала под себя ноги.
Темнота вокруг сомкнулась почти наглухо, а над Звенигорой небо всё ещё было освещено, тёмные каменные хребты, вздымаясь, безжалостно отгораживали, казалось, весь остальной мир, наполненный светом и жизнью. Изломанная линия горных вершин всё ещё была обведена жёлтой каёмкой, но теперь более узкой и блёклой.
— Дим… — выдохнула еле слышно девушка.
Она ткнулась лбом ему в колени, но не заплакала, только плечи её затряслись.
— Ну, чего ты?
— Я? Нет, это ты чего? Дима, Дима!.. — Она вскинула голову, слёз в её глазах, кажется, тоже не было, она порывисто дышала, будто ей не хватало воздуха. А может, слёз Димка не заметил. И ещё дважды, раз за разом, она произнесла: — Это ты чего? Это ты чего?!
— Я… ничего, — ответил и он тем же простым словом, вздохнул глубоко и тяжко, как взрослый человек, обременённый нелёгкими делами и заботами. — Я, Гань, всё думаю…