Вечный зов. Том II

Иванов Анатолий Степанович

— А-а-а! — заорал Фёдор уже во весь голос, вздёрнул автомат и остервенело начал поливать огнём приближающихся к нему партизан. Много было их или мало, он не знал и не думал об этом, он видел только их меж деревьев и на поляне. В голову ему хлестала, опьяняя, жгучая и едкая струя. — Живьём, сволочи? Живьём?! А-а-а…

Несколько человек, двоих или троих, выскочивших на прогалину, Фёдор срезал сразу, остальные отскочили за деревья. Это распалило его ещё больше. Мгновенно сменив опустевший патронный рожок и заметив всё же в это время, что Валентик, отстреливаясь, уходит в лес всё дальше, он, топчась, как зверь, на полусогнутых ногах, опять начал хлестать очередями. В него тоже стреляли, кажется, но не попадали.

— И не попадёте! Стрелки, мать вашу… — орал он, пятясь всё же к деревьям. —

Живьём захотели? Не возьмёте!

Кончился и этот рожок. Фёдор выдернул из-за ремня следующий. И в это время очередь ударила ему по ногам. Фёдор даже видел того, чья это была очередь. Пока он вырывал из автомата пустой рожок и выдёргивал из-за ремня свежий, из травы поднялся не очень высокий сутулый человек в дождевике, прицелился из тупорылого автомата в него и полоснул. Сильной боли он не почувствовал, но обе ноги сразу будто переломились, как прутики, Фёдор упал на колени и застонал ещё яростнее. То ли от этой злости, то ли от сознания, что его всё же подстрелили, глаза ему застлал белый плотный туман. Но всё же сквозь эту белую пелену он увидел, что выпустивший по нему автоматную очередь человек, нисколько не остерегаясь, во весь рост стал приближаться к нему.

— Счас ты согнёшься! Счас… — прохрипел Фёдор. Левой рукой он держал теперь в нужном положении автомат, а правой вставил в него рожок.

Затем происходило странное и непонятное для Фёдора. Он, стоя на коленях, палил и палил в этого партизана, только в этого, всё крича: «Живьём не возьмёте, сволочи! Не возьмёте!» — а тот приближался и приближался в тумане, как призрак. Фёдор бил почти в упор, с каких-то десяти — пятнадцати метров, промахнуться было невозможно. А человек шёл и шёл на него из тумана, невредимый, словно заговорённый… И наконец в полной тишине, которую не нарушали трещавшие где-то выстрелы, голосом брата Ивана сказал:

— Почему же, Фёдор? Возьмём.

Да, этот человек, этот партизан в дождевике был Ванька. Фёдор узнал брата на несколько мгновений раньше, чем раздался его голос. Он шёл, приближаясь, сквозь белую муть всё отчётливее обрисовывались его черты — нос, усы, подбородок… Оружие в руках Фёдора захлебнулось было. Фёдор вздрогнул, но сказал себе: «Не может быть! Откуда ему…» И продолжал строчить ещё какое-то время, пока ладонь, сжимавшая рукоятку, не вспотела горячим, обжигающим потом, а палец не соскользнул с удобного в немецком автомате спускового крючка.

— Ты?! Ты… Ванька?!

Это Фёдор произнёс спустя значительное время после того, как Иван, стоя уже вплотную к нему, сказал: «Почему же, Фёдор? Возьмём». Потерявший дар речи Фёдор немо теперь молчал, язык его словно примёрз, прикипел к зубам, да и всё внутри стало вмиг окаменелым, нечувствительным, лишь работал слух да в порядке было зрение: Фёдор видел, как мимо пробежало несколько партизан, а один из них нагнулся, подобрал валявшийся на траве его автомат, выдернул из его кобуры парабеллум, быстро и ловко проверил, нет ли у него ещё какого оружия, распорядился, убегая дальше: «Сдашь его Алейникову!»

— Я вот… Фёдор, — виновато ответил брату Иван.

* * * *

— И ты меня пристрелишь… Убьёшь?

— Да. Я это сделаю, — сказал Иван, младший брат его, кивнул на распластанные неподалёку в траве, мягкой и зелёной, трупы партизан. — Ты же… И не только этих. Ты много убивал, а?

— Это было, — сказал Фёдор, стёр рукавом обильно проступающий пот со лба и с грязных щёк. — Убивал я…

Несильный ветерок дул с той стороны, куда, отстреливаясь, скрылся Валентик, а за ним партизаны, раздувал мягкие волосы Ивана. Он сидел на земле под деревом, к самому лицу подтянув колени, склонив на них голову. А напротив него, под другой сосной, прижавшись к ней спиной и вытянув простреленные, беспомощные ноги, сидел Фёдор. Иван сам подтащил его сюда и усадил. Тогда ещё справа и слева, где-то далеко и с каждой минутой всё дальше, потрескивали автоматные очереди, а затем всё заглохло. Это неведомое Ивану Шестоково было конечно, взято, он в этом нисколько не сомневался, Алейников, наверное, давно вычистил все столы и сейфы «Абвергруппы», ради чего он и

пришёл сюда, ради чего погибли вот эти лежащие в траве молодые парни и мужчины и ещё, конечно, многие, вот так же лежащие сейчас где-то. Свершилось страшное и обычное на войне дело. И ещё будет долго совершаться, долго будут падать на землю здоровые и сильные люди и никогда с неё уже не поднимутся, не вернутся в свои сёла и города, а их всё равно будут ждать и ждать, как ждут его, Ивана, там, в Михайловке, жена Агата, сын Володька и дочь Дашутка, как ждут Панкрат Назаров, Кружилин и все, кто его знает и помнит. Но когда люди падают от вражеских пуль, это одно, а если их скосил из немецкого автомата русский, это совсем другое. Но это вот чудовищное и невероятное случилось на его глазах, он сам это видел, к тому же сделал это его родной брат, и потому, встав во весь рост, он пошёл на Фёдора, уверенный, что уж в него-то Федька стрелять не посмеет. Но тот, стоя на коленях, палил очередями в него, пули с горячим визгом свистели вокруг и вспарывали землю под ногами. А Иван всё шёл, думая в те секунды даже не о Фёдоре и не о возможной смерти от его руки, а о том, что идёт он вот так под пулями своих же не впервые, это было не раз. Более того — это продолжалось всю его жизнь. И сейчас, сидя под деревом напротив брата, которого должен убить, он мучительно думал, что и такое, кажется, было когда-то с ним, но когда и где, вспомнить не мог. Может, потому, что где-то в тёмной и далёкой глубине сознания всё жила, беспрерывно всплывала и всплывала тревожная мысль — долго он сидеть так с Фёдором не может, ведь Олька Королёва привела их к немцам в тыл, кругом тут враги. Немцы, фашистские солдаты, которым служил его родной брат Федька!

— Как же… как ты у них оказался? У немцев? — не поднимая головы, спросил Иван чужим, рвущимся голосом.

— А ты… как тогда в бандитах, в отряде Кафтанова, очутился? — попробовал окрыситься Фёдор.

— Тогда? Это было совсем другое. Этого в двух словах не объяснить.

— Вот… — усмехнулся Фёдор, глядя на лежавший в траве у ног Ивана короткоствольный советский автомат. — И мне не объяснить.

— Врё-ёшь!

Фёдор, опираясь сильными руками в землю, ещё плотнее прижался спиной к дереву, отвернул голову и стал глядеть тоскливо в синюю глубину леса, над которым поднималось утреннее солнце. И там, где-то в этой синей глубине, рваными лоскутами замелькали отрывки какой-то неясной, дальней, а главное — будто посторонней и чужой жизни, хотя это был он, он, Фёдор…

…Вот он, тогда молодой и сильный, остервенело хлещет плетью раскосматившуюся Лушку Кашкарову, которая пытается на четвереньках уползти из комнаты. А рядом, наблюдая, хрипит Кафтанов…

…Вот сидит он с Кафтановым за столом, и тот, постукивая в ладонь черенком плётки, говорит глуховато, поблёскивая влажными, в красных прожилках, глазами:

«А вырастешь ты, должно быть, хорошей сволочью. И чем-то, должно быть, этим самым, ты мне глянешься пока…»

…Отец, Силантий, в белой, застиранной рубахе сидит на берегу озера, говорит негромко:

«Вот что, сынок, скажу тебе… Остерегайся ты его слов. А то говорят люди: обрадовался крохе, да ковригу потерял…»

…Антон, нежданно объявившийся на заимке в глухую ночь, говорит, поддерживая замотанную тряпкой руку:

«Опусти ружьё… Пристрелишь ещё родного брата».

«Чего-о? Какого брата?» — удивлённо переспросил Фёдор.

…Кафтанов, чуть захмелевший, сидит за столом на заимке, говорит хрипловато и насмешливо:

«Дурьи вы башки… Да разве мне не сообщил бы Федька, кабы его братец-каторжник тут объявился. Какой ему интерес его скрывать? А где интерес — это Фёдор, чую я, с малолетства понимать начинает… А, Федька?»

«Сказал бы. Чего мне».

«Ну, тогда и говори… Не крути глазами-то! — закричал вдруг Кафтанов, схватил его обеими руками за горло, стал безжалостно душить. — …Кого перехитрить хочешь?! Говори, где твой брат-каторжник?!»

«Убери лапы, гад такой!»

«Что-о?!» — удивился Кафтанов, чуть ослабил пальцы. Фёдор рванулся. Жёсткие пальцы Кафтанова до крови разодрали кожу на шее.