Вечный зов. Том II
Шрифт:
Это был Пётр Зубов, сын бывшего полковника царской армии, затем уголовник, а с конца сорок второго года боец штрафной роты, которой командовал капитан Кошкин.
Немало зим и вёсен прошло с того дня, когда Наташа в первый и последний раз видела этого человека в доме Маньки Огородниковой, — шестнадцать зим и шестнадцать вёсен, шла семнадцатая. Наташа его не узнавала. Да он с той далёкой зимней ночи совершенно изменился, глаза выцвели, раньше лицо было чистым и гладким, а теперь на лбу и щеках пролегли глубокие морщины, и теперь он носил небольшие, аккуратно подстриженные,
Зато бабка Акулина, окончательно высушенная временем, но по-прежнему живая и неугомонная, едва замолк его голос, сказала нараспев:
— Здорово живё-ёшь, Петро Викентьевич.
Он резко повернулся на её голос всем телом, прижмурил глаза, затем широко раскрыл их.
— Вы… меня знаете?!
— А чего ж… — усмехнулась старуха дряблыми губами. — Бог дал вот за страдания мои мно-ого сроку. Я и батюшку твоего знавала. И дедушку. Ты-то его не знаешь, дедушку своего, после него уж народился, а я знавала… Крепостные мы были у него, мои родители-то, на Ярославщине жили…
Зубов так и сел. Шатнулся к табуретке, которая стояла неподалёку, и осел. А старуха сказала Наташе:
— Петро Зубов это, доченька, сын Викентия. У того Викентия братец ещё был Евгений, за которого я на каторгу-то угодила.
Наташа вскрикнула, зажала вскрик ладонью.
Старуха молчаливо стояла возле кровати.
Зубов, оглушённый, ничего не понимая всё-таки, вертел головой.
Ничего не понимала и Лена, невысокая, тоненькая ещё и хрупкая, светловолосая и светлоглазая — в отца. Она, когда вошёл этот человек, готовилась к экзамену по истории, который должен быть завтра, в понедельник, а теперь, держа в руках учебник, стояла у окошка, пронизанная сильным весенним солнцем, льющимся в комнату. Она не понимала и не осознавала, что эта самая история, которую она уже не первый год изучает по учебникам, присутствует здесь, в этой маленькой их комнатушке, в живых лицах, что бабушка Акулина Тарасовна, этот незнакомый человек, её мать, да и она сама, обыкновенные и мало кому известные люди, тоже участники истории, которую она учит, не лёгкой и не простой истории человечества, живущего на планете Земля.
— На какой, простите, каторге? — спросил Зубов, когда прошёл первый шок. — При чём тут брат моего отца? Из далёких рассказов отца я что-то припоминаю… был у него, кажется, брат, который то ли умер в юности ещё, то ли погиб… Расскажите, если знаете что.
— А что ж, и расскажу, — проговорила старая Акулина. — Зачем мне с собой это уносить? Пущай ты будешь знать, на пользу, может, тебе, Петро Викентьич… Сам-то чего и как объявился тут?
Зубов помедлил, оглядел Наташу, потом Лену, спросил у Наташи, не отвечая на вопрос старухи:
— Вы помните ту ночь в доме какой-то Огородниковой Марии во время войны? Когда нас всех арестовала милиция?
— Да… — выдохнула она. — Это было ужасно.
— И я помню, — усмехнулся он.
— Вы сказали мне странные слова тогда: «Никогда, девочка, не становись на колени. Если человек сделал это, он уже не человек…»
— Разве? — проговорил он, задумался. — Да, кажется.
— Чего вы хотите?
Зубов и на её вопрос
— Это… дочь Семёна Савельева и ваша?
— Да…
— Очень похожа на отца.
И здесь только Наташа поняла, что этот человек принёс какие-то известия о её муже. От давно потерянной и, наперекор всему, мгновенно возникшей надежды она задохнулась, вся кровь в ней остановилась, и, побледнев, она прошептала:
— Вы… что-то знаете о Семёне?
— Я думал, он здесь.
Надежда, не успев родиться, тут же умерла, как умирает, испаряется моментально капля воды, случайно пролитая на пыльную, иссушенную зноем землю.
— Его нет…
— Я вижу…
— Вы… встречались с ним где-то?
— Да. В сорок третьем это произошло, в июле, кажется.
— А в июне от него пришло последнее письмо. И больше не было. Рассказывайте. Где, как вы встретились?
— В колонне военнопленных, которую немцы гнали через село Жерехово…
На другой день Зубов Пётр Викентьевич вместе с Наташей был в Михайловке, сидел за столом в доме Анны Савельевой и не торопясь снова, как вчера, рассказывал:
— …Встретились мы с ним в колонне военнопленных, которую гнали немцы через село Жерехово. Неподалёку от города Орла оно находится. Под этим селом есть крутой холм. Возле холма шёл страшный бой, в направлении на эту высоту и наступала из болот наша штрафная рота, а на холме, окружённом немцами, и находился ваш сын, Анна Михайловна, как он мне потом говорил.
— Так… Там мы были, — сказал Иван Савельев, сидящий за столом рядом с Кружилиным. — Я им всё это рассказывал. Я так и думал, что Семёна они в плен угнали. Я его искал после боя того и нигде не нашёл.
— В плен, — кивнул Зубов. — И меня под этой высотой взяли. Семён контужен был, всё крутил головой. И спина у него была осколком разворочена, порядочный лоскут тела вырвало, но позвоночник, к счастью, не задело.
— Да, — опять подтвердил Иван, — ещё в самоходке его контузило, потом на высоте добавило. Мы его в блиндаж положили, думали — там безопаснее, а туда снаряд… А после, когда немцы высоту захватили, он без сознания уж был. Я всё рассказывал тебе, Анна…
Она дважды, по очереди, приложила к глазам смятый в комок платочек. Несколько лет ей не хватало до шестидесяти, но давно она превратилась в старуху, раздавливающее известие о муже и страшная, непонятная судьба старшего сына сломили её, потушили блеск в глазах, стёрли навсегда её былую красоту, всё живое в её облике.
На столе остывали чашки с чаем, нетронутой стояла бутылка водки. Анна поставила её, никого не спрашивая, но никто не сорвал даже белую нашлёпку с неё.
— И я, когда меня взяли, был с расколотой головой, — продолжал Зубов. — Какой-то немец так ударил прикладом по голове, что свет потух. Очнулся я, в себя пришёл уже в колонне этой. Огляделся — и сразу увидел сбоку Семёна, узнал. Я видел его до этого всего один раз, здесь, в Михайловке, и то мельком… Вот Наталья Александровна знает когда.