Вечный зов. Том II
Шрифт:
Все поглядели на неё, и она утвердительно кивнула.
— Но он мне запомнился тогда чем-то. Открытое такое лицо… В колонне этой и пока везли нас до Данцига потом я ничего ему не говорил. Ухаживал молча за ним. У меня от удара немецким прикладом под черепом всё гудело и гудело. У Семёна с головой было хуже, его тошнило постоянно и часто рвало. И спина заживала медленно, долго гноилась, полечить было нечем. Я ходил за ним, как мог, и он, представьте, тоже узнал меня. Когда ему стало получше, он вдруг спросил в упор: «Ты-то, бандюга, каким образом тут оказался?» Это было уже в Мариенбурге. Есть такой городишко близ Данцига, там был концлагерь, нас туда и перегнали вскоре. Но там мы тоже были недолго почему-то. Вскоре нас перевезли в пересыльный лагерь, который назывался
Наташа сидела безмолвная и будто бесчувственная. Ей, как и всем здесь сидящим, тоже пришлось перенести немало: когда-то юная и свежая, она отцвела быстро, кожа на лице поблёкла, в глазах давно поселилась тоска, и она казалась намного старше своих тридцати трёх лет.
— Вы расскажите, как вы шли! — сухим голосом потребовала она. — Расскажите всё, что вчера мне рассказывали!
— Как шли? — Зубов зябко пожал плечами. — Всё сейчас жутко вспоминать, и это тоже. Ещё в Хаммерштейне выдали нам старые немецкие шинели и тонкие, протёртые до дыр суконные одеяла. Так и шли, в этих шинелях, накинув поверх одеяла, — холодно в тундре было ночами. На ногах ботинки на деревянных подошвах. От мокроты подошвы быстро раскисли, расползлись на волокна — многие шли босиком, разбивая в кровь ноги. Резали шинели и одеяла на куски, обёртывали ими ноги. Но эти портянки через час-другой тоже превращались в лохмотья, старое, изношенное сукно быстро расползалось, как вата. Спали прямо на мокрой земле. Заболевших или выбившихся из сил охранники тут же пристреливали. Могил не копали — не надо было копать, всегда поблизости было какое-нибудь болото. Оттаскивали туда труп и бросали в трясину. А кормили… Ну, почти не кормили. Галеты какие-то давали, растворишь кубик в горячей воде — вот и вся пища на день, а то и на два… Мы с Семёном держались друг друга и, в общем, выдюжили. Не знаю я как… В Рованиеми было уже полегче, спали хотя бы на сухом. Там мы были вместе, в одном бараке жили несколько месяцев. А осенью сорок четвёртого нас разъединили. Я остался в этой болотной каторге, а Семёна куда-то угнали с большой группой пленных. Куда? Там в любых случаях никто и никогда ничего не объяснял, спросить было не у кого. Ходили слухи, что через финскую границу их погнали, в Норвегию… Прощаться с назначенными в транспорт не разрешали, остающимся запрещалось выходить из блоков. В нарушителей стреляли без предупреждения. Я нашёл лишь возможность крикнуть Семёну через решётку окна: «До свидания!» Он оглянулся и ответил: «Прощай, брат…» Так я видел его в последний раз… Когда в конце сорок четвёртого советские войска прорвали фронт в Заполярье и подошли к Рованиеми, Семёна там уже не было…
Когда он умолк, Анна Михайловна всхлипнула:
— Наташенька! Что выпало-то ему на судьбу! Что перенести довелось!
Ночевал Зубов в одинокой квартире Поликарпа Кружилина. Иван приглашал к себе, но Зубов сказал ему:
— Спасибо, Иван Силантьевич, я ещё поживу, наверное, тут и у тебя побываю. А сегодня вот с Поликарпом Матвеевичем хочу поговорить.
Но в доме Кружилина никакого особого разговора у них не получилось. Зубов был хмур, утомлён своими рассказами о Семёне. Видя это, Кружилин разобрал кровать, себе постелил на диване.
— Так и живёте? — спросил Зубов, оглядывая простенькую комнату.
— Так и живу, — ответил он. — Местные старушки меня опекают. Кто приберёт, кто сготовит. Анна Савельева часто заходит.
Уже лёжа в кровати, Зубов усмехнулся:
— Удивительно, если вдуматься.
— Что удивительно?
— Вот вы меня, сына царского полковника, который гонялся за вашим партизанским отрядом, на
— Когда это всё было-то? Сейчас вы мой гость.
Зубов помолчал и проговорил:
— Вы знаете, конечно, что этот Иван Савельев жизнь мне, тогда мальчишке, спас?
— Знаю. Он был в банде Кафтанова, Иван.
— А теперь председатель колхоза.
— Да, и неплохой. Уважаемый в районе человек.
Ещё помолчал Зубов, думая о чём-то.
— Жизнь — это какая-то чудовищная бездна… Ну ладно, давайте спать.
На другое утро Зубов был так же задумчив и хмур. Они выпили чаю, который Кружилин вскипятил на электрической плитке. И, заканчивая завтрак, Зубов попросил:
— Вы не могли бы меня свозить на место последнего боя с отцом? Огнёвские ключи это место, кажется, зовётся.
— Ну что ж, поехали…
По дороге, пошевеливая вожжами, Кружилин говорил:
— Там, если помните, была заимка местного богатея Кафтанова, потом атамана банды, которая присоединилась к вашему отцу, прибывшему со своим полком разгромить наш отряд. Мы укрылись в горах, дорогу туда нам показал отец Ивана, старик Савельев. Полковник Зубов распорядился его за это повесить… Когда мы выбрались из каменного мешка, в котором нас сторожили каратели, мы, прежде чем уйти в тайгу, решили напасть на заимку, где ваш отец отдыхал…
— Да, тут уж, как говорится, кто кого, борьба классов. Так мне популярно объяснял однажды на фронте ваш Яков Николаевич Алейников.
— Вы… и с ним встречались там?!
— Было однажды. Я вам всё, что знаю о нём и о командире Кошкине, расскажу ещё… А об Алейникове так ничего и не слышно до сих пор?
— Нет, — коротко сказал Кружилин.
— Жалко, если погиб… Да, я помню, как тогда бой начался. Нас разбудили выстрелы, дом, в котором мы спали, загорелся…
— Загорелся. И дотла сгорел. Долгое время на берегу озера лишь обгорелые головешки валялись. Головни долго не гниют. Панкрат Назаров, бывший тут председателем до Ивана Савельева, всё хотел построить там новое здание и открыть в нём для колхозников дом отдыха. Но для этого не было возможностей, а потом война. Иван Савельев тоже хочет это сделать. Но возможностей особых и сейчас нет, пока поставили на берегу озера сруб только…
— А будут эти возможности? — спросил Зубов, обернувшись.
— Обязательно.
Больше они до самых Огнёвских ключей не разговаривали.
Когда приехали на место, Зубов молчаливо походил вдоль озера, обошёл длинный сосновый сруб под шиферной крышей, присел на кучу брёвен, лежащих возле стенки.
— Вы знаете, что я помню ещё, Поликарп Матвеевич? Как отец погиб здесь. — Он показал на новый сруб. — Сперва отец с Алейниковым рубился, достал того по лицу концом шашки. Ещё мгновение — и он бы зарубил Алейникова. Но в отца начал палить из нагана Фёдор Савельев, брат, как я потом узнал, Ивана. Отец упал, кажется, но стал подниматься. Тогда Фёдор тот подскочил и ударил его шашкой…
Кружилин выслушал это молча, ничего не сказав. Ветерок шевелил небольшую волну на озере, и оба они долго смотрели, как бегут и бегут невысокие водяные круглые валики.
— Мне жена Семёна говорила, что Фёдор Савельев погиб на войне.
Кружилин внимательно поглядел на Зубова и произнёс:
— Он не погиб, его Иван застрелил, брат его родной.
— Как?! — воскликнул Зубов, вставая.
— Фёдор этот у немцев служил.
— Ка-ак?! — опять произнёс Зубов, снова осел на брёвна. На этот раз он сидел долго, опустив голову. Кружилин постоял рядом, потом тоже сел.
Ветерок всё гнал и гнал по озеру волны, с негромким плеском они разбивались о песчаный берег.
— Нет, жизнь — это бездна, — повторил Зубов вчерашнее.
Но он ещё не знал, за что старая Акулина Тарасовна попала на каторгу, она не успела ему ещё этого рассказать.
На обратном пути в Михайловку Зубов был так же молчалив, а Кружилин не тревожил его, понимая, что делать этого нельзя, что в эти минуты продолжается в нём работа, начавшаяся, видимо, давно.