Ведьма и воин

Монк Карин

Она не увидела на его лице проблеска надежды. Возможно, он уже пережил подобное и знал, как это больно. Поэтому он просто кивнул:

– Тогда я поручаю сына твоим заботам. Пока ты находишься здесь, можешь свободно передвигаться по всему замку, но тебе не разрешается выходить за его пределы без моего разрешения и без сопровождающих. Я вверил тебе его жизнь, и если состояние мальчика ухудшится, или он умрет, или ты попытаешься сбежать, пеняй на себя. Понятно?

– А если мальчик поправится?

– Если мой сын выздоровеет, тебе будет сохранена жизнь.

–

И я буду свободна?

– Нет. Ты останешься здесь, чтобы лечить других, если они заболеют.

– Это нельзя назвать справедливой сделкой, Макдан, – запротестовала Гвендолин. – Если я спасу жизнь твоего сына, то хочу получить свободу.

– Я уже три раза спасал тебя от смерти, – напомнил он. – Дважды от Максуинов и один раз от разъяренного медведя. Твоя жизнь принадлежит мне, и если ты заслужишь, то получишь ее в качестве награды.

– Тогда убей меня, и покончим с этим, – сердито ответила она и отвернулась. – Я не собираюсь всю оставшуюся жизнь провести в тюрьме.

Он почувствовал, как откуда-то изнутри поднимается волна гнева. Неужели она не понимает, что у нее нет выбора? Он грубо схватил Гвендолин за руку и повернул к себе. Она оскорбленно вскрикнула и попыталась вырваться, но Алекс все сильнее сжимал ее, пока не почувствовал, что ее плоть может лопнуть под его пальцами, как спелая ягода. Другой рукой он взял ее за подбородок и заставил смотреть себе в глаза, давая понять, что не намерен терпеть ее дерзость.

– У тебя нет выбора, Гвендолин, – грубо сказал он.

– Это у тебя нет выбора, Макдан, – возразила она, и в ее серых глазах полыхнул огонь. – Если ты не согласишься освободить меня, то твой сын умрет.

Он знал, что его пальцы причиняют ей боль, но гнев Гвендолин, похоже, помогал ей справиться с ней. Внезапно он понял, какая она маленькая и слабая. Ее подбородок мог легко сломаться под его пальцами. Нежная кожа согревала ладонь, которой он сдавил руку девушки. Она часто и неглубоко дышала, щеки ее немного раскраснелись – то ли от невыносимой жары в комнате мальчика, то ли от гнева. Мягкие выпуклости ее грудей вздымались и опускались при дыхании, касаясь его обнаженной груди. Их тела разделяла лишь ветхая ткань ее платья.

Внезапно его охватило желание, слепое, всепоглощающее и непреодолимое. Не в силах справиться с собой, он отпустил подбородок девушки, запустил пальцы в ее волосы, а другой рукой обнял ее и крепко прижал к себе, впившись губами в ее губы. Она застонала и попыталась оттолкнуть его, но охватившее Алекса вожделение ошеломило его, лишило способности логично мыслить. Конечно, она сопротивлялась, но он не мог понять, не мог поверить, что клокотавшее в нем желание не воспламенило и ее. Его язык раздвинул сладкие девичьи губы и проник ей в рот, пробуя ее на вкус, овладевая ею, моля уступить. Она застыла на мгновение, как будто в шоке, а возможно, ее тело вспоминало его предыдущий поцелуй и то, как она ответила на него. Он застонал и еще более страстно поцеловал ее, обнимая все крепче, пока ее стройное нежное тело не оказалось плотно прижатым к нему.

Ее нерешительность

вдруг исчезла, и она прильнула к нему и ответила на поцелуй с безрассудством, не уступавшим его собственному. Он хорошо понимал, что это было неправильно, неразумно, но продолжал сжимать ее в объятиях, гладить и целовать, как тонущий человек, который наконец нашел, за что ухватиться. Он был почти уверен, что скоро разум вернется к нему, но до этого момента он с радостью погрузился в это восхитительное безумие, в это украденное наслаждение, которое, как он думал, ему уже никогда не придется испытать вновь. Когда Флора была здорова, она тоже воспламеняла его, но не так, чтобы он лишался способности мыслить, с трудом мог дышать и забывал о том, кто он и где находится.

Он был мужем Флоры.

Испуганный собственной необузданностью, Алекс внезапно отпустил Гвендолин и отступил на шаг. Он недоверчиво смотрел на нее, размышляя, не околдовала ли она его. Эта мысль несколько успокоила его, поскольку если и не извиняла, то по крайней мере объясняла его непреодолимое влечение к девушке. Но она поднесла кончики пальцев к губам и в растерянности смотрела на него, как будто не могла понять, что с ними происходит.

– Хорошо, – произнес он необычно глухим голосом. – Вылечи моего сына, и я подарю тебе свободу.

Гвендолин ничего не ответила. Он расценил ее молчание как согласие.

– Вечером ты будешь ужинать в большом зале вместе с остальными членами клана, – распорядился он, направляясь к двери. Комната почему-то показалась ему очень тесной, и ему нужно было оказаться как можно дальше от девушки. – Я предупрежу своих людей, чтобы не пытались отравить тебя.

– Я не хочу обедать с твоим кланом, – заявила Гвендолин, все еще потрясенная тем, что произошло между ними. – Поскольку я пленница, то буду есть в своей комнате.

– Ты будешь есть тогда и там, где я скажу, – нетерпеливо возразил Алекс. – И я приказываю присоединиться ко всем в большом зале.

– Я не спущусь вниз, – покачала головой Гвендолин.

Он рывком распахнул дверь.

– Тогда я пошлю кого-нибудь, чтобы тебя силой привели туда.

Гвендолин пристально смотрела на него. Солнечный свет, проникавший в комнату сквозь открытые окна, сияющим нимбом окружал ее хрупкую фигуру. Он сверкал в черном шелке ее волос и золотом обводил изящные контуры ее стройного тела, заставляя Алекса с болью почувствовать ее красоту и женственность даже в этом оборванном и пропахшем дымом платье. Желание вновь охватило его, необыкновенно сильное, почти болезненное.

– Тебе понадобится другое платье, – хрипло пробормотал он. – Я распоряжусь насчет этого.

Уходя, он захлопнул за собой дверь.

– …Горшок сделал большой круг, затем остановился и повис в воздухе, как будто его удерживали чьи-то жуткие нечистые руки, – продолжал Мунро, для большей убедительности сложив ковшиком свои собственные пухлые ладони.

По огромному залу прокатился ропот.

– И что же ты делал? – поинтересовался Реджинальд.