Ведьма
Шрифт:
— Петруся! Я к тебе с просьбой…
— А чего вы хотите? — спросила она.
— Если бы ты мне денег заняла… Ходил я сегодня на суд к мировому… Долги, говорит, заплатить нужно… Землю, говорит, продадут… Не продадут, говорю я, потому что не выкуплена… от правительства, значит, не выкуплена. А он велит долги платить… Я к старшине…
Так тянул он несколько долгих минут, несколько раз повторяя одно и то же. Она терпеливо слушала его, занятая своим шитьем; наконец подняла голову и спросила:
— Так чем же я могу тебе, Семенушка, помочь?
— Денег займи! — подступая ближе, повторил крестьянин.
—
— Врешь! — заворчал крестьянин, — денег у тебя достаточно — столько, сколько твоя душа захочет.
И, сменяя ворчливый тон на умоляющий, прибавил:
— Займи, Петруся!.. Смилуйся, займи… Что тебе мешает? Как скажешь своему приятелю, чтоб он тебе больше принес, то сейчас и принесет…
Глаза женщины с изумлением уставились в лицо крестьянина, которое от водки и волнения начало окрашиваться кирпичным румянцем.
— С ума ты сошел? — проговорила она. — Какой это у меня приятель, что по моему приказанию носит мне деньги?
Семен поднял ко лбу руку, как бы собираясь перекреститься, и одновременно с этим произнес пониженным от страха голосом, с глуповатым выражением лица:
— А чорт-то, а? Разве он не носит тебе денег, а?
При этих словах женщина, как ошпаренная, сорвалась со скамейки, глаза ее широко раскрылись, она вытянула руки вперед, как бы защищаясь от напасти.
— Что ты болтаешь! — закричала она, — человече, опомнись! Бог с тобой…
— А все-таки носит… — настаивал крестьянин, подступая еще ближе и не спуская с нее глаз. Она же быстро и очень громко говорила:
— Я в храме божьем окрещена! Меня крестили каждый день на ночь святым крестом! Я свою душу не сгубила никаким смертным грехом!..
— А все-таки носит! — стоя уже около нее, повторял крестьянин. — Я сам видел сегодня, как он, огненный такой, влетал через трубу в твою хату…
В широко раскрытых глазах женщины блеснул ужас… — Лжешь! — крикнула она, и по ее голосу можно было угадать, что она страстно желала, чтобы он сейчас же отказался от своих слов. — Лжешь! Скажи, что ты солгал.
— Ей-богу, видел.
Он ударил себя кулаком в грудь и начал опять:
— Займи, Петруся!.. Смилуйся, займи… Уж я и на дьявольские деньги согласен, чтобы только вылезть из этой горькой беды… дай хоть дьявольских!..
Он наступал на нее, толкая ее к стене и приближая к самому ее лицу свое лицо. От него разило винным перегаром.
— Я к тебе, как к матери, Петруся… хоть ты ведьма, но я к тебе, как к матери… Спаси… пусть уж и на меня падет этот великий грех… поделимся с тобой и деньгами, и грехами… Я к тебе, как к матери и заступнице… хоть ты и ведьма, но я к тебе, как к своей заступнице…
Гнев, испуг и отвращение к этому пьяному человеку, жена и дети которого жили благодаря его пьянству в нужде и лишениях и который над ее крышей замечал летающих дьяволов, охватили Петрусю и пробудили в ней всю ее необыкновенную силу. С искрящимися глазами она топнула ногою о пол и крикнула: «Вон!» При этом она ухватила его за полушубок и, отворив двери, вытолкнула в темные сени. Это не было так трудно:
— Не дашь? Все-таки не дашь денег?
Но жена кузнеца заперла двери на железную задвижку. Крестьянин подошел под замерзшее окно и там то кричал, то ворчал:
— Я к тебе… ведьма ты… как к матери… дай денег… смилуйся… хоть и дьявольских дай… Не дашь? Все-таки не дашь? Петруся! Слышишь? Мировой говорит, долги заплатить надо… я к старшине… Старшина говорит, земли не продам, а хозяйство продам… в одних рубашках останетесь… Ой, горькая моя доля и деток моих. Петруся, слышишь? Дай денег… что тебе мешает? Приятель твой наносит тебе снова, сколько желаешь… Не дашь? Все-таки не дашь? Ну, так подожди же, задам я тебе, погибшая твоя душа… неверная… продалась врагу божьему… попомнишь ты!
Он пошел! по тропинке, ведущей к корчме и деревне, и, идя медленно и пошатываясь, сжимал кулаки, размахивая ими по воздуху, и, не переставая, говорил с гневными восклицаниями или мрачно ворча:
— Не дала! Все-таки не дала! Погибшая ее душа… неверующая в господа бога… проданная врагу божьему… задам я ей… попомнит она…
Петруся уже два месяца не ходила в деревню. Ей становилось страшно, когда она думала о встрече с людьми, и бабка несколько раз повторяла ей, чтобы она была тихонькой, как рыбка на дне. Однако через неделю после странного посещения Семена ей необходимо было пойти к Лабудам. Дело шло о нитках, которые Аксинья напряла для Лабудихи и которые надо было непременно отнести, чтобы не навлечь на себя упреков или даже и подозрений, задержав их слишком долго. В сумерки, когда кузнец работал в кузнице, Петруся обратилась к бабке:
— Пойду, бабушка… сегодня уж обязательно пойду к Лабудам.
Старуха немного помолчала, как будто бы решение внучки приходилось ей не по вкусу. Затем все-таки ответила:
— Иди, когда уж надо… только не суйся там на глаза людям… пройди за гумнами.
— Пройду за гумнами… — повторила Петруся.
Она надела кафтан и башмаки, повязала на голову платок и пошла. Аксинья, оставшись с детьми на печи, начала рассказывать почти в совершенной темноте сказку, о драконе. Это была длинная и страшная сказка, за которой последовала другая, до того смешная, что двое старших покатывались со смеху, смеялась и самая маленькая, Еленка, хотя понять ее хорошо еще не могла. Маленький Адамчик запищал в люльке; Аксинья велела Стасюку, чтобы он слез с печки, покачал брата; ребенок спустился вниз, взобрался на скамью, около которой стояла люлька, и скоро в темной комнате мерное постукиванье люльки стало вторить хриплому голосу бабки, рассказывавшей уже третью сказку.
В это время под окнами и в сенях послышался топот быстро бегущего человека; двери с треском отворились и, по всей вероятности, остались открытыми, потому что в комнату ворвался поток морозного воздуха; тотчас же в темноте послышался глухой крик, звучавший отчаянием и ужасом.
— Господи Иисусе! Спасайте! Несчастная я! Бьют уже! Палками бьют! Боже мой, милосердный!
Это был голос Петруси, которая, очевидно, рухнула всем телом на пол, потому что посреди комнаты что-то сильно стукнуло. Онемевшая на несколько секунд, Аксинья заговорила дрожащим голосом: