Ведьмы и ведовство: Из истории борьбы церкви с еретическими движениями. XV-XVII веков
Шрифт:
Умеет ли она также скидываться каким–нибудь животным и с помощью каких средств?
Давно ли праздновала она свадьбу со своим любовником? Как свадьба эта была устроена, кто на ней был и что там подавались за кушанья? Особенно, какие были мясные блюда, откуда было взято мясо, кто его принес, какой у него был вид и вкус, было оно кисло или сладко? Также, было ли у нее на свадьбе и вино, и откуда она его добыла? Был ли и музыкант? И кто он был — человек или бес? Каков был он из себя? Сидел он па земле, или на дереве, или стоял? Также, какие на помянутом собрании были их замыслы и когда у них решено было собраться снова? Где они ночной порой учиняли свои пирушки — в поле, в лесу или в погребах, и кто и когда на них бывал?
Сколько малых детей сведено при ее участии? Где они были добыты? Также, у кого были они взяты? Или они были вырыты па кладбище? Как они их готовили — жарили или варили? Также, на что пошла головка, ножки и ручки? Добывали ли они из таких детей тоже и сало, и на что оно им? Не требуется ли детское сало, чтобы поднимать бури? Сколько родильниц помогла она извести? Как это делалось и кто еще был при этом? Или не помогала ли она выкапывать родильниц на кладбище, и на что им это надобно? Также, кто в этом участвовал и долго ли они это варили? Не выкапывали ли они также выкидышей и что они с ними делали?
Насчет мази. Раз она летала, то с помощью чего? Как мазь эта готовится и какого она
Сколько с ее участием напущено было бурь, морозов, туманов? Сколько времени это продолжалось и какой был в каждом случае вред? И как это делается, и кто в этом участвовал? Был ли ее любовник при ней на допросе или не приходил ли к ней в тюрьму?
Доставала ли она также освященные гостии и у кого? Что она с ними делала? Являлась ли она также к причастию и потребляла ли его как следует?
Как они добывают уродов, которых подкидывают в колыбели вместо настоящих младенцев, и кто им дает их? Также, как она вынимала у коров молоко и превращала в кровь? И как им можно от этого опять помочь? Может ли она также пустить вино или молоко из ивы?
Также как она делала мужчин неспособными к брачному сожитию? Какими средствами? И чем им можно опять помочь? Точно так же, как она молодых и старых людей лишала потомства, и как им можно опять помочь?..»
Итак, западноевропейская ведьма XV–XVII веков, образ которой встает здесь перед нами во всех своих омерзительных подробностях, это не простая колдунья, каких знавали все времена и все народы. Род чародеев и чародеек, говорит по этому поводу один из ученейших современников процессов ведьм, аббат Тритемий, делится на четыре главных вида. Одни в своих преступных деяниях пользуются таинственными естественными средствами, как яды и т. п.; другие знают магические слова, заклятия и знаки; третьи, как люди, занимающиеся некромантией, зовут себе на помощь нечистую силу, но не предаются ей вполне; и наконец четвертый вид образуют настоящие «ведуны и ведьмы», которые формально отрекаются от Бога и признают своим повелителем сатану, предаваясь ему при этом не только душою, но и телом, и получая от него уменье творить деяния, которые не под силу другого порядка колдунам. При этом, как мы видели, ведуны и ведьмы в отличие от обыкновенных колдунов и колдуний действуют не порознь, а скопом: они образуют преступное сообщество, периодически собирающееся на ужасные шабаши с их людоедскими оргиями, возможность к чему дает им так резко отличающая их от прочих смертных способность переноситься с невероятной быстротой через громадные воздушные пространства. И самое колдовство этой «чертовой шайки» носит особый характер. Тогда как другие чародеи по воле могут направлять свою таинственную силу во вред или на благо людям — могут, например, напускать и могут излечивать болезни, — ведьмы и ведуны творят лишь исключительно зловредные деяния. Они обязаны к тому своим договором с нечистым, и в некоторых из упомянутых нами «Наставлений» прямо предписывается спрашивать у подсудимых, «не бьет ли их дьявол, когда они лениво относятся к возложенной на них работе и мало причиняют вреда людям». Отметим, наконец, как харак–терную особенность «ведовства», что среди преданных ему лиц, по убеждению современников, число мужчин было совершенно ничтожно сравнительно с числом женщин. Поэтому все соответственные «Наставления» и трактуют исключительно о том, каким порядком надобно допрашивать ведьм, совсем пренебрегая ведунами.
Виновность подсудимого по действовавшему в Германии XVI–XVII столетий Имперскому уголовному кодексу могла быть установлена двумя путями: или на основании собственного сознания подсудимого, или на основании свидетельств по крайней мере двух достоверных очевидцев. На основании же косвенных улик, как бы они в совокупности ни были убедительны, суд не имел права постановлять обвинительный приговор. Но при отсутствии достаточных для обвинения свидетельских показаний и при упорном запирательстве обвиняемого имевшиеся против него косвенные улики могли вести к тому, что суд постановлял вырвать у подсудимого сознание силою пытки. Зная, однако, какое ужасное орудие давалось этим в руки судебной власти, Имперский кодекс обставлял применение пытки целым рядом предосторожностей. Он предъявлял очень высокие требования к тем показаниям, которые суд мог принимать в качестве «улик»; он разрешал приступать к пытке только тогда, когда на основании подобных «убедительных улик» виновность подсудимого являлась уже «доказанной более чем наполовину»; он, наконец, воспрещал чрезмерно затягивать пытку — по практике большинства тогдашних судов пытка в обычных уголовных делах не Должна была длиться более часа — и всякого, выдержавшего пытку без признания, приказывал немедленно считать оправданным. Пытка могла повторяться только в том случае, если признавшийся было подсудимый брал свое показание назад или же если в деле открывались совершенно новые факты, достаточные для коренного пересмот–ра всего процесса. Но вырванному пыткой показанию суд тоже не должен был сразу давать полной веры. Он был обязан установить согласие всех показанных обстоятельств с истиной, и только если подобное дополнительное следствие подтверждало рассказанные подсудимым на пытке факты, суд мог приступать к постановлению приговора.
Юристам XVI и XVII века было, однако, совершенно ясно, что при строгом применении к «ведовским делам» всех этих законом установленных предосторожностей ус-' пешное преследование ведьме стало бы почти полной невозможностью. Действительно, по самому характеру Texi преступлений, в которых обвинялись ведьмы, разборчиво относившийся к свидетельским показаниям суд почти ни одной ведьмы не мог бы не только прямо осудить, но и подвергнуть пытке, так как соседские россказни в роде тех, какие мы приводили раньше, совсем не подходили под определение, дававшееся Имперским кодексом понятию indicium (косвенная улика), а ничего более осязательного в руках суда при этом обычно не оказывалось. Из этого затруднения юристы выходили, относя ведовские дела в категорию так называемых delicta excepta, существование которой обусловливалось тем возмутительным с нашей современной точки зрения принципом, что исключительная тягость предполагаемого, возможного преступления вполне позволяет суду и при отыскивании доказательств вины прибегать к исключительным мерам. «В делах о ведьмах, — так рассуждал по этому предмету влиятельнейший из немецких криминалистов XVII века, знаменитый Бенедикт Карпцов, — в виду того, что преступления эти крайне тяжки и опасны, должно считать достаточным основанием для применения пытки всякое подозрение и всякую косвенную улику, ибо преступления эти совершаются потаенно
Согласно этому и «Наставления к допросу ведьм» указывали судьям, что при таких делах им надо больше всего рассчитывать на палача. «Служители Божественной юстиции, — так выражается по этому поводу одно из подобных Наставлений, — могут рассчитывать на желаннейшие ответы, когда явится мастер Ой–ой, Ванечка–щекотун, и пощекочет стакнувшихся чертовых женок чистенько и аккуратненько по всем правилам искусства тисочками на ручки и на ножки, лестницей и козлом».
Итак, к «пристрастному допросу» предполагаемой ведьмы суд, в сущности, мог приступать, когда ему заблагорассудится, и если некоторые из судей предпочитали сначала пробовать более мягкие средства, как продолжительное тюремное заключение или лишение подсудимой сна и пищи, то более стремительные нередко обращались за содействием палача по первому же доносу, раз обвиняемая производила на них неблагоприятное впечатление. А подозрительным для опытного судьи при этом могло казаться все. «Если обвиняемая вела дурной образ жизни, — так описывает современные ему судебные порядки известный автор Cautio criminalis иезуит Шпе, безвременно поседевший от ужасов, свидетелем которых он был в качестве духовника готовившихся к смерти ведьм, — то, разумеется, это доказательство ее связи с дьяволом; если же она была благочестива и вела себя примерно, то ясно, что она притворялась, дабы своим благочестием отвлечь от себя подозрение в связи с дьяволом и в ночных путешествиях на шабаш. Затем, как она себя держит на допросе. Если она обнаруживает страх, то ясно, что она виновна: совесть ее выдает. Если же она, уверенная в своей невиновности, держит себя спокойно, то нет сомнений, что она виновна, ибо, по мнению судей, ведьмам свойственно лгать с наглым спокойствием. Если она защищается и оправдывается против взводимых на нее обвинений, это свидетельствует о ее виновности; если же в страхе и отчаянии от чудовищности взводимых на нее поклепов она падает духом и молчит, это уже прямое доказательство ее преступности». Особенно пагубной оказывалась для подсудимых попытка к бегству при слухе об угрожающем аресте: в этом суд видел всегда крайне тяжелую косвенную улику, вполне достаточную для того, чтобы немедленно отправить захваченную беглянку в застенок.
Самая пытка рассматривалась при этом как род единоборства между «Божественной юстицией» и «отцом всякой лжи» дьяволом. В те времена, когда процессы ведьм в Германии находились еще в руках инквизиции, судьи–монахи охотно прибегали при этом поединке к чисто духовным средствам. Они служили перед началом пытки мессу за ее успех, они поили подсудимых на тощий желудок святой водой, чтобы дьявол на пытке не мог связать им язык, они обвертывали подсудимых по голому телу лентой «длиною в рост Спасителя», где были начертаны семь слов Спасителя, произнесенные на кресте; лента эта, по их уверению, отягощала виновных хуже всяких цепей; в случае, если подсудимая выдерживала все мучения без стона и без капли слез, они читали особо составленные на этот случай заклинания и т. п. [3] . Светским, в особенности протестантским судам к подобным мерам, конечно, уже не полагалось прибегать. Зато они с особой тщательностью принимали другую меру предосторожности и неукоснительно приказывали палачу перед началом допроса сбривать у подсудимой все волосы на теле, чтобы она нигде не могла запрятать какого–нибудь микроскопического амулета, способного сделать ее нечувствительной к страданиям. Другой столь же обыкновенной предварительной операцией было отыскивание на теле подсудимой «ведовской печати», т. е. знака, которым пометил ведьму дьявол немедленно по заключении с ней договора. Печатью этой признавалось любое пятнышко на коже, которое оказывалось нечувствительным к уколу. Раз такая печать была отыскана, у судей не оставалось уже сомнений в виновности подсудимой, и пытка должна была только вырвать у нее подробное описание ее злодейств. Но если, несмотря на все старания палача, подобной метины не находилось, то это все же не останавливало пытки; она лишь изменяла свою ближайшую задачу.
3
«Заклинаю тебя горькими слезами, кои пролиты были Спасителем на кресте, пролиты были Матерью Его над Его ранами и пролиты были всеми святыми и избранниками Божиими на этом свете — если ты невинна, пусть у тебя льются слезы, если же ты виновна, то пусть совсем не льются. Во имя Отца и Сына и Святаго Духа. Аминь».
Однако даже при соблюдении всех опытом указанных предосторожностей и при содействии вполне прошедшего свою науку палача «выпытать» у запирающихся «чертовых женок» «желанные ответы» часто оказывалось делом очень нелегким. «Легче дрова колоть, чем вести дела об этих ужасных женщинах», — так восклицал один баварский судья XVII века. Действительно, дошедшие до нас судебные протоколы показывают, что иные из обвиняемых проявляли поразительную силу сопротивления. Пытку мало–помалу поднимали с низших ее степеней, которые именовались «человечными», до высших, которые сам суд не мог не признавать бесчеловечными, а подсудимые все не сознавались, или, сознавшись, немедленно по прекращении пытки брали свои показания назад. Пытку повторяли один раз за другим — высшее записанное число доходит до 53, — а подсудимые упорно продолжали твердить о своей невинности, и многие умирали в застенке, не сказав того, чего от них требовали судьи. Тут действовал не один страх казни, являвшейся неизбежным последствием признания. Напротив, для многих, кто раз побывал на пытке, как это свидетельствует тот же Шпе, и как этому всякий охотно поверит, она казалась «ужаснее десяти смертей, если бы это было возможно». Но, кроме естественного отвращения к тому, чтобы взвести на себя все ужасы, которые перечислялись в «Наставлениях», иных из подсудимых поддерживала в этой отчаянной борьбе боязнь навеки погубить свою душу. Солгать перед судом, в особенности же оболгать невинных, назвав упорно требуемые имена сообщниц, это являлось в их собственных глазах смертельным грехом, и мысль об аде давала этим несчастным силу упорно переносить самые адские мучения. «Я невинна, Господи Иисусе, не оставь меня, помоги мне в моих муках… Господин судья, об одном молю Вас, осудите меня невинною. О Боже, я этого не делала; если бы я это делала, я бы охотно созналась. Осудите меня невинной. Я охотно умру…» Такими раздирающими воплями оглашались тогда застенки. Наконец, нередко упоминаемые в протоколах случаи, что подсудимые выносили пытку, не меняясь в лице и не издавая ни звука, «хотя в них били, как в шубу», должны быть относимы насчет состояния так называемой «истерической анестезии» — предположение, которое приходится признать более чем вероятным ввиду несомненного присутствия среди мнимых ведьм множества нервнобольных женщин.