Ведьмы и ведовство: Из истории борьбы церкви с еретическими движениями. XV-XVII веков

Сперанский Николай Васильевич

Et coelo nunquam spectatum impune Cometen.

Что же перед этим были для протестантского проповедника какие–то астрономические выкладки, тем более что его собственный ум ими нисколько не смущался: по математике теологи XVI и XVII веков знали лишь то, что выносили из гимназии, т. е. в лучшем случае, четыре арифметические действия с целыми и дробными числами и тройное правило.

Но Янсен совершенно напрасно оставляет при этом в тени, что в море литературы, которая в эпоху реформации наполнена была рассказами и рассуждениями о сверхъестественном в природе, нельзя найти ни одной оригинальной, самобытной черты. Народная литература играет все теми же представлениями, как и в эпоху, когда Цезарий составлял Dialogus Miraculorum, с прибавкой ведьм, явившихся на свет в XV столетии. Ученость же протестантская осмысливает эту игру народной фантазии точь–в–точь так же, как ее осмысливала средневековая схоластика. В демонологии протестантизм не был «протестантизмом»: он не опротестовал ни одного из положений церковной католической науки. Проверив ее посылки и выводы, он их нашел совершенно правильными и целиком себе усвоил, как он усвоил от старого католицизма и многое друroe. Он, впрочем, никогда и не выставлял себя принципиальным противником всего католического учения; он только желал его «реформировать», согласив его с учением древней церкви. Но в этом отношении ему не приходилось делать схоластике упрека за искажение старых преданий. Известно, какой почет оказывал протестантизм трудам бл. Августина. А разве схоластическая демонология не представляла собой только неумолимо логического, последовательного развития взглядов, которые царили в римском обществе в эпоху бл. Августина? Что же касается, в частности, процессов ведьм, то в протестантстве ученые не находили даже нужным замалчивать свое согласие со своими католическими предшественниками, как они это делали нередко в других случаях. Самый известный из позднейших противников гонения на ведьм в Германии, Христиан Томазий, прямо бросает в лицо протестантским теологам

упрек, что они все свои аргументы в пользу реальности ведовства списывают у «папистов» и что они не стесняясь ссылаются на Фому Аквинского, на Бонавентуру и на кардинала Торквемаду, хотя в других случаях они сами же их проклинают, как исказивших чистое Евангелие софистов. И новые издания «Молота ведьм», начавшия выходить в свет с последней трети XVI века, шли не в одни католические руки. У протестантских юристов книга эта тоже считалась в ведовских делах первым авторитетом. Прямое ее влияние на выработку форм ведовского процесса в протестантских судах XVI и XVII веков стоит вне всякого сомнения. И если светские суды после окончательного торжества протестантизма стали пытать и жечь ведьм с такою ревностью, какой они не проявляли при жизни Иннокентия VIII и Шпренгера с Инститорисом, то главным новым условием является здесь не Лютерово учение о несвободе воли и не личное суеверие вождей протестантизма. Видный юрист XVI в. Ульрих Тенглер внес в свой упомянутый нами Laienspiegel главу о ведовских делах не сразу. Он сделал это лишь по настояниям своего клирика–сына. Сын указал ему для этого и материалы. Рукою сына, как можно думать, и редактирована была эта глава. Тенглер–отец, как и другие его коллеги того времени, чувствовал еще себя чуждым такого рода «теологическим» вопросам. Но надо видеть, с какою свободой и уверенностью толкуют о всех относящихся к ведовству вопро–сах светские юристы «теологического» века — того периода, когда даже самые мирские правительственные указы нередко предварялись пространными религиозно–нравственными рассуждениями. Practica Nova rerum criminaJium Бенедикта Карпцова, этого типичного протестантского юриста своего времени, который, по преданию, в своей жизни 53 раза перечитал всю Библию с начала до конца и утвердил 20 000 смертных приговоров, в отделе, посвященном ведьмам, могла бы сделать честь любому профессиональному теологу. Карпцов самостоятельно тут мыслит во всех вопросах — даже в том, могут ли от чертей рождаться дети. Наиболее правильным он находил здесь взгляд, что хотя от такого блуда рождаться кое–что и может, но совершенно непутевое: хорошего ребенка от беса не бывает. И при этом Карпцов почерпал свою премудрость главным образом вовсе не у «божественного Лютера», с которым он позволяет себе тут расходиться в некоторых пунктах. Главным его материалом являлись католические писатели в этом вопросе; все враждующие толки дружелюбно протягивали друг другу руку. За Карпцовым же и другими подобными авторитетами шли ученики, которые в университете школьным порядком усваивали себе эти переработки старого «Молота ведьм» и которые, кончив университет, садились на судейское седалище с готовностью действовать в ведовских делах решительно и строго. Так создавалось в этой области совершенно безвыходное с виду положение. Цензура, которую тогда обычно держали в своих руках университеты, строго преследует всякую печатную строку, отзывающуюся «адемонизмом». «Сомневаться в существовании бесов — значит думать, как атеисты, язычники и турки». При таком гонении на всякий, даже самый робкий, скептицизм успехи культурной техники, как рост грамотности и развитие печатного дела, только способствуют широкому развитию демономании. Книжный рынок в конце XYI и в начале XVII века переполнен повестями о чертях, волшебниках и ведьмах — частью духовно–нравственного, частью же и просто базарного, спекулятивного характера. Простолюдины знают теперь больше историй про бесов, чем знал их в свое время ученый монах Цезарий. В школе учение о договоре с сатаной задалбливается при толковании десяти заповедей.

Церковная кафедра, со своей стороны, лишь углубляет и придает более «научный» характер познанию бесов, которое выносится народом из книжек и из школы. «Чернь», или Herr Omnes — как любят называть толпу тогдашние писатели, — от этого приобретает прочную привычку при первом крупном бедствии поднимать крик, что власти дремлют, что власти не исполняют своих обязанностей, что власти должны переловить и сжечь все кроющееся в стране «чертово отродье». Суды, со своей стороны, оказываются вполне готовы входить в разбирательство доносов «черни». Так возникает процесс за процессом, так казнь следует за казнью — и всякий процесс, всякая казнь делает и для «черни», и для ученого суда все затруднительнее возврат с такой дороги. Кто видел раз, как сжигают ведьм, кто слышал читавшиеся при этом вслух судебные признания, тот становился обыкновенно глух ко всяким рассуждениям, будто бы ведьм не может быть. А казни ведьм обычно собирали с широкой округи несметные толпы зрителей. Те же, кому не приходилось посмотреть на подобное «grausam eriustigend Schauspiel» собственными глазами могли, по крайней мере, читать подробнейшие описания «спектакля» в wahrhaftige, erschrockliche Zeitungen, которые издавались по поводу всякого сенсационного процесса. Подобное чтение признавалось тогда и полезным, и приятным. «Von Unnholden und Zaubergeistern, des Edlen Ehrenvesten und hochgelarnten Herrn Nicolai Remigii–welche wunderbarliche Historien, so sich mit den Hexen, deren uber 800 im Herzogthum Lotharingen verbrennet, zugetragen, sehr unutzlich, lieblich und nothwendig zu lesen», — так рекомендовал издатель немецкий перевод Ремигиевой книги Daemonolatria. О том же, как подобное чтение влияло на умственный и нравственный склад общества, конечно, лишне распространяться. И для судейского сословия каждая новая казнь служила стимулом искать новые доказательства действительной виновности мнимых ведьм, иначе оно само оказывалось сборищем преступников. Знакомый нам автор Cautio criminalis, иезуит Шпе, описывал душевное состояние, в которое он был повергнут убеждением в невинности всех приготовленных им к казни ведьм, словами Экклезиаста: «И обратился я и увидел всякие угнетения, какие делаются под солнцем: и вот слезы угнетенных, а утешителя у них нет; и в рук угнетающих их — сила, а утешителя у них нет. И ублажил я мертвых, которые давно умерли, более живых, которые живут доселе; а блаженнее их обоих тот, кто еще не существовал и не видал злых дел, какие делаются под солнцем». Но каково же было бы душевное состояние тех, «в руке которых была сила», если бы после всех произнесенных ими смертных приговоров они позволили себе согласиться с доводами Шпе? Распространение процессов ведьм усиливало, впрочем, для судей не только субъективную необходимость верить в реальность ведовства. Оно давало им и новые объективные доказательства этой реальности. Чем глубже проникал в народную фантазию образ ведьмы, тем чаще подходящие формы психического расстройства принимали характер бреда ведовством, а вместе с этим росло и число глубоко убежденных обвинений и добровольных самообвинений, которые служили для юристов главной защитой против нападок, направленных на самое их больное место — на то, что весь судебный материал их по ведовству получен был исключительно силой пытки. Как будто мало записано было у юристов случаев, когда даже малые дети по собственному почину изобличали своих преступных матерей, бравших их с собою на шабаш? Так для теологического века сбывались слова псалма: «Из уст младенцев и ссущих совершил еси хвалу, враг твоих ради, еже разрушити врага и мстителя». И глядя на все это, начинаешь находить удивительным не то, как Западная Европа в эпоху реформации могла сжечь столько ведьм, а то, как здравый смысл в ней не был даже тогда окончательно задушен, как после всех усилий, потраченных церковью и школой на пропаганду веры в ведьм, Карпцову все же приходилось еще писать: Ita nimirum diabolus ex omnibus ordinibus et conditione qualibet ministros habet fideles, qui regnum suum mascule tuentur, coetus ac consortia diabolica propagant, persuadendo iudicibus ac magistratibus, supplicium sumi iniustum de magis seu veneficis eosque nequaquam mortis poena afficiendos esse [60] . Известная доля скептицизма при этом отравляла даже сердца самих судей. Множество их вполне заслуживало со стороны «ревнителей» упрека, что они не обнаруживают к преследованию ведьм keine Lust oder Affection, viel weniger einen Zelum oder Eifer. Но что бы было, если бы все судьи в XVII столетии оказывались на полной высоте своего призвания и если бы люди не были человечнее теорий.

60

В каждом решительно сословии, среди людей всякого звания у дьявола находятся верные слуги, которые грудью стоят за его царство и распространяют дьявольские сообщества и собрания, доказывая судьям и властям, будто бы магов или колдунов казнят несправедливо и что не следует карать их смертью.

Те же причины, которые к концу XVI века вызвали рост ведовских процессов в протестантской части Европы, действовали и в католической ее половине. О заражении римской церкви ядом, развившимся в протестантском организме — о чем толкует Дифенбах, — конечно, серьезно не может быть и речи. Испанская инквизиция в конце XVI века хвалилась тем, что сожгла 30 000 ведьм: как видим, она предупредила конкуренцию протестантизма. И когда Лютер еще только вырабатывал свое учение о несвободе воли, альпийские долины были свидетельницами такого преследования ведьм, хуже которого не видывала никогда и протестантская Германия. Если же светские суды таких стран, как Франция и католические территории Германии, после церковного раскола действительно стали с небывалым рвением заниматься преследованием ведьм, то виновата здесь была, конечно, реформация, — но только тем, что она вынудила и католическую церковь вспомнить о забытых ею было своих воспитательных обязанностях, что она вывела католицизм на путь контрреформации. И католическая церковь под руководством иезуитов стала не той, какой

она была во времена Савонаролы. Прелаты, проводившие время за чтением Платона и Петрарки, исчезли. На их место стали строгие пастыри, начетчики в полемическом богословии. Тридентский собор и католическим священникам вменил в одну из главных обязанностей проповедь в церкви. Трудами иезуитов и католические школы превратились прежде всего в «училища благочестия». И католические юристы теперь соединяют знание римского права со знанием схоластического богословия. Католический юрист Боден в научной стороне вопроса о ведовстве чувствует себя так же дома, как и лютеранин Карпцов. «Теологический век» пришлось одинаково пережить всей Европе. А почему же у Канизия в катехизисе гораздо меньше говорится о черте, чем у Лютера? А почему же из той же Германии протестантских проповедей, где говорится о дьяволе и ведьмах, до нас дошло гораздо больше, нежели католических? Первое, возражают на это противники католицизма, конечно, делает честь Канизиеву педагогическому такту. Второе же объясняется просто тем, что у католиков далеко не так распространен был обычай печатать свои проповеди, как у протестантов: утверждение, которое католики, со своей стороны, объявляют недоказанным. Но нам нет никакой надобности глубже входить в подобные партийные препирательства. Кто бы ни говорил о черте и о ведьмах больше — католики, лютеране или кальвинисты, но говорили об этом с народом все, все говорили одно и то же, и все говорили вполне достаточно, чтобы ведовство заполонило народное воображение. Самые яркие, самые цветистые картины шабаша все же дошли до нас из чистой от протестантизма Испании XVII века. Притом же не в одной народной проповеди здесь лежала главная сила. Эпоха жесточайшего преследования ведьм была эпохой торжества абсолютизма, когда Herr Onmes был связан по рукам и по ногам и когда даже в деле веры все определялось волею государя. Cuius regio, erne religio: народ должен был во всем думать, как думают его правители. На дворы и на правящие сферы контрреформация и направила, как известно, главные свои миссионерские усилия. А в каком духе она здесь действовала, об этом нам сохранилось достаточно свидетельств. «Горе мягкосердечным судьям, которые не душат страшных зверей, волшебников, попадающих им в руки», — так вопиял в Женеве кальвинист Даней. «Нерадивостью своей свидетельствуют они, сколь мало помышляют они о Боге, своем Владыке. Явно они не брезгуют служением Его и Его честью, потакая отрекшимся от Него, заклятым Его врагам». «Все добрые христиане, — вторил в Тюрингии лютеранин Медер, — должны ратовать за то, чтобы на лице земли от ведьм не осталось и следа. Жалости никто тут не должен видать. Муж не должен просить за жену, дитя не должно молить за отца с матерью. Все должны ратовать, чтобы отступницы от Бога были наказаны, как повелел сам Бог». Но среди иезуитских проповедников находились не менее ревностные блюстители Lex laesao Maiestatis Divinae. «Есть же такие ледяные христиане, недостойные своего имени, — гремел в Мюнхене Иеремия Дрексель, придворный проповедник Максимилиана I, — которые руками и ногами противятся конечному истреблению ве–довского отродья, дабы при этом, как они говорят, не пострадали жестоко невинные. Проклятие этим врагам Божеской чести! Разве в законе Божием не сказано совершенно ясно: Чародеев не оставляй в живых! По Божию велению взываю я столь громогласно, сколько во мне есть силы, к епископам, князьям и королям: Ведьм не оставляйте в живых! Огнем и мечом надобно истреблять эту чуму человеческого рода!»

Luthrisch, papstlich und kalvinisch Diese Glauben sind entstanden. Nur ein Zweifel bleibt noch ubrig, Wo das Christenthum vorhanden? Christus hat durch erstes Kommen Uns des Teufels Reich entnommen. Kommt er nun nicht ehstens wieder, Kriegt der Teufel Meistes wieder [61] .

Так отвечало на подобные воззвания поколение, которое в эпоху Тридцатилетней войны постигло, к чему приводит человеческое общество чрезмерное рвение в защите чести Divinae Maiestatis. Но праздное занятие спорит о том, кто от кого при этом заражался подобным духом — католики от протестантов или протестанты от католиков. Es ist mit ihuen, — как верно определял взаимное отношение новой и старой церкви Парацельс, — es ist mit ihnen wie mit einem Baum der zweifach gepfropft ist. Tragt weisse und. gelbe Beeren. Западная Европа в реформации и контрреформации лишь изживала до конца то миросозерцание, которое было старше даже старейшего из трех враждебных религиозных толков и которое в злосчастном сочетании философского спиритизма с религиозной нетерпимостью так ярко отразило в себе печальную духовную физиономию создавшей его эпохи — эпохи разложения Римской империи.

61

У нас возникла лютеранская, папистская и кальвинистская вера. Одно только сомнительно: где ж тут осталось христианство? Первым своим пришествием Христос избавил нас от царства дьявола. Но если Он снова скоро не сойдет на землю, дьявол снова почти все себе вернет.

История постепенного прекращения процессов ведьм не получила еще в науке окончательной обработки. Да она и не представляет собой столь же законченного культурного эпизода, как их возникновение. «Для Шотландии, — говорит Лекки, — историю эту почти невозможно написать, ибо поворот общественного мнения произошел так незаметно и постепенно, что в нем не установишь никаких этапов. В один период каждый готов был верить в волшебство. В следующий период вера эта всеми оказывается молчаливо оставленной». И это приложимо к большинству европейских государств. Даже в таких странах, как Пруссия или Бавария, где окончательной отмене законодательства о ведьмах предшествовала оживленная литературная полемика, острый бред ведьмами кончился, в сущности, уже раньше. Томазий и его соратники лишь изглаживали из жизни последние его следы, стремясь сделать невозможными даже единичные случаи казней за колдовство. От ведьм освободили Западную Европу не те усилия, которые прямо направлены были на критику этой ужасной сказки. Все главные литературные противники процессов ведьм, как Вейер, как Реджинальд Скот или как Шпе, потратили свою энергию, свой талант и свое нравственное одушевление почти напрасно. Их голоса заглушались хором теологов и юристов, дружно объявлявших все подобные попытки «богопротивными». Воден писал, что у него волосы на голове стали дыбом, когда ему попали в руки Вейеровы сомнения в законности преследования ведьм. Но когда живое движение европейской мысли в области познаваемого, начавшееся еще в эпоху гуманизма и шедшее неудержимо, несмотря на все помехи со стороны народного и ученого суеверия, подточило самые основы традиционного церковно–школьного миросозерцания, когда Европа заговорила о «просвещении», то вместе с этим и ведьмы в европейских странах стали находиться очень редко. Когда придворный проповедник перестал быть одним из влиятельнейших лиц в государстве, когда князья и короли один за другим начали объявлять пастырям души, что они не намерены терпеть у себя «делателей еретиков», и когда они стали свои досуги проводить не на богословских диспутах, а на анатомических демонстрациях и опытах по новой экспериментальной физике, то изменился и тон, в котором правительство говорило о колдовстве и ведьмах с поставленными им блюстителями правосудия. Вместо прежних поощрений суды получают теперь свыше предписания быть в ведовских делах возможно осторожнее; скоро же начинаются и прямые запреты давать какой–нибудь ход доносам, имеющим своим предметом вред, нанесенный колдовством. В 1672 году Кольбер подал тому благодетельный пример, издав такое распоряжение для Франции. И этой перемены во взглядах высших правительственных сфер было достаточно, чтобы о прежних массовых казнях ведьм не стало больше слышно, это новое доказательство того, что истинным виновником этого зверства был не Herr Omnes. Herr Omnes познакомился с духом просвещения не скоро. Долгое время он свято продолжал хранить ту веру, которую процессы ведьм так глубоко в него внедрили. Но мнения его никто опять–таки не спрашивал, и эта вера для «просвещенного абсолютизма» являлась только лишним свидетельством тому, как опасно было бы дать непросвещенному народу волю. Само собою разумеется, что главным тормозом этого нового просветительного движения являлась школа, которая на всех своих ступенях с эпохи реформации сильнее, чем когда–либо, была насыщена теологическим духом и сама в себе видела прежде всего призванную защитницу принципа авторитета. Все те завоевания мысли, которыми прославлены имена Коперника, Кеплера, Декарта, Галилея, Паскаля, Гобса, Спинозы, Лейбница, Локка и Ньютона, сделаны были не только помимо университетов, но вопреки им. Долгое время новая наука и новая философия развивались без всякой школьной организации, прячась по возможности от взоров официальных носителей высшего образовании, — пока в XVIII столетии «просвещение» не окрепло уже настолько, чтобы объявить открытую войну «университетскому обскурантизму». И «просвещение» нашло себе при этом могучего союзника в житейском здравом смысле, который целые века протестовал против выводов науки, построенной на союзе разума с авторитетом. «В Германии — так характеризовал современную ему систему школьного образования один из сподвижников Христиана Томазия, — рассудок целиком живет вне школы; за границею по временам он оказывается и в школах. Там ученые люди нередко бывают и самыми умными, в Германии наоборот». Но за немецкою границей люди тоже находили немного рассудка в школах. Известно, как относились к своей «школьной учености» фран–цузские энциклопедисты, и на законном презрении здравого смысла к средневековой школе основан был в значительной мере успех известной проповеди Руссо о том, что человека делает глупым и злым его цивилизация. Под напором таких могучих сил старый строй высшей школы к началу XIX века рухнул почти во всей Европе. Кроме разве одной Испании, все европейские страны признали брак разума с авторитетом, родивший средневековые университеты, противоестественным союзом, одинаково пагубным и для религии, и для науки. Но это не препятствует тому, что в области народного образования все три господствующие на западе Европы церкви и поныне крепко настаивают на тезисе эпохи реформации о necessaria conjunctio scholarum cum ecclesia, упорно ссылаясь на приобретенные исторические права: аргумент сомнительного достоинства для тех, кому случалось заглядывать в старые летописи школы. Процессы ведьм не так от нас далеко, чтобы мы не могли различать понятий — народное просвещение и народная школа.