Ведьмы из Броккенбурга. Барби 2
Шрифт:
Может, с руками будет попроще? Барбаросса осторожно подула на раздавленные изувеченные пальцы, спекшиеся с металлом и похожие на мертвых пауков. Будет забавно, если ее руки превратятся в осьминогов с клейкими щупальцами или в сухие корни или в…
— Барби.
— Чего тебе?
Гомункул коротко шевельнулся в банке.
— Не только тебе херово, — пробормотал он, косясь на нее через толстое стекло, покрытое гарью и подсохшими разводами ее собственной крови, — Мне тоже прилично досталось. Я чуть не сварился нахер в собственной банке. Мне надо…
Барбаросса осклабилась, разглядывая свои жалкие культи.
— Дать тебе монету? Прогуляешься в Унтерштадт, опрокинешь пару кружек, может, снимешь на ночь какую-нибудь мамзельку… Ах, прости, я вечно забываю! Может, тебе сгодится и дохлый воробей из канавы?
Гомункул досадливо мотнул своей шишковатой головой.
— Черт, ты знаешь, о чем я говорю! Мне нужна кровь! Одна маленькая капля крови, чтобы восполнить силы, не больше…
Барбаросса мрачно усмехнулась. Большая часть ее крови уже успела свернуться, образовав на изувеченных руках черную корку, но кое-где поблескивала еще свежая, багряная. Если ей удастся каким-то образом открутить тугую крышку…
— Нет.
Гомункул почти по-человечески заскрежетал зубами.
— Ведьма, имей хоть каплю сострадания! Если я буду слаб, я не смогу толком соображать, а значит, не смогу помочь тебе и…
Злость — лучшее обезболивающее, способное дать фору даже крепко заваренной соме.
Раздавленные пальцы полыхали болью, точно она держала их в огромной мясорубке, с утробным скрежетом перемалывающей ее хрящи, но это ничуть не помешало ей стиснуть культями банку и поднести ее к лицу.
— Помочь? — прошипела она, пристально глядя в его съежившиеся испуганные глаза, — Ах, помочь… Погоди, я ее не рассчиталась с тобой за ту помощь, что ты уже мне дал!
Я сожру вас обоих — так сказал демон.
Тебя, жалкая воровка, и тебя, маленький гнилой человек в бутылке. Ты был полезен нашему хозяину, но неужели ты думал, что твоя наглость вечно будет оставаться безнаказанной? Ты думал, терпение твоего господина бесконечно? В этот раз я сожру и тебя тоже.
Лжец судорожно трепыхнулся в банке. Должно быть, глаза Барбаросса, раскалившись как адские угли, жгли его даже через стекло. А может, крохотной искры магического дара в его теле хватило для того, чтобы на миг увидеть собственную судьбу — и судьба эта показалась ему чертовски незавидной…
— Барби! — взвыл он, почти истошно, — Брось ты! Довольно!
— Значит, ты был полезен своему хозяину? — процедила она, не отводя взгляда, с удовольствием наблюдая за тем, как крошечный уродец корчится, будто от боли, — Помогал ему, так?
Лжец сморщился, точно изюмина, которую погрузили в уксус.
— Барби… Послушай…
— Ты думаешь, я тупая сука? Пятнадцатая в ряду других тупых сук?
— Черт возьми, я просто…
Она тряхнула банку. Так сильно, что едва не уронила оземь. Боль вцепилась зубами ей в культи, но сейчас она была почти незаметна. А может, ее собственную боль затмевала приятная мысль о той боли, которую она сейчас причинит другому…
—
— Да!
Мысль заскрежетала в голове, точно издыхающий демон в корпусе часов. Ну и тупая же ты пизда, крошка Барби…
— Херня! Если бы ты в самом деле помогал им, блядский Цинтанаккар донес бы на тебя хозяину, ведь так? И старик фон Лееб быстро заменил бы тебя другой опухолью в банке — более послушной! Но он не заменил. Ты так и стоял на своем любимом кофейном столике.
Лжец выставил перед собой свои жалкие ручонки, нелепо имитируя защитную позицию. Смешно, они не смогли бы парировать даже куриного пера.
— Черт возьми!
— Говори, — приказала она, — Выдавай свой грязный секрет, иначе, клянусь, я раздавлю твою банку прямо сейчас. Уж на это у меня сил хватит.
Лжец сплюнул. Никчемный жест, если сидишь в заполненной водой банке, но он, верно, нахватался от своих хозяев до черта человеческих жестов, пока наблюдал за ними. Может, он даже сам не сознавал, до чего нелепы некоторые из них.
— Мой грязный секрет… — пробормотал он, — Что ж, пожалуйста. Только учти, едва ли ты обрадуешься ему. Мой секрет не из числа тех милых девичьих секретов, которыми вы обмениваетесь с подругами перед сном…
— Выкладывай его — пока я не выдавила его из тебя вместе с кишками!
Гомункул выставил перед собой руки — жест покорности.
— Изволь. Мой секрет заключается в том, что Цинтанаккара невозможно победить.
— Что?
Кто-то другой произнес это ее голосом, хриплым и предательски треснувшим.
— Что слышала! Против него нет оружия. Я думаю… — гомункул заколебался, — Возможно, он неуязвим. От него нет лекарства. Это смертельная болезнь, Барби.
Она знала, что услышит что-то подобное. Но все равно ощутила, как копошится завязший в мясе осколок Цинтанаккара, жадно впитывая ее кровь. Ее собственная смерть, сжатая до размеров жемчужины. Набирающаяся силы, терпеливая.
— Нет.
Лжец вяло кивнул.
— Уж мне-то можешь поверить. Если Цинтанаккар засел в тебе, его уже не выковырять. Он убьет тебя, так же верно, как убила бы пуля из аркебузы. Разве что пуля эта не выпущена тебе в лоб, а напротив, прячется внутри тебя, чтоб вылететь наружу в нужный момент.
— Но ты… Ты говорил…
Ее собственный голос срывался, таял, точно крохотный язычок огня, ползущий по лучине, но не имеющий сил ее зажечь, сам медленно умирающий.
— Что мы можем одолеть его сообща? — гомункул горько усмехнулся, — Что нельзя отчаиваться? Надо искать путь? Надо быть упорной? Черт, побери, Барби! На моей банке нацарапано «Лжец», а не «Господин Пуфель-Трюфель» или «Орешек» или как там еще кличут у вас нашего брата!
— Ты лгал мне.
Гомункул поморщился. Полупрозрачная кожа пугающе натянулась на черепе.